Жереми и Малыш в школе, Жюли шляется одной Жюли известно где, Тянь пошел гулять с Верден на Пер-Лашез. Остались Тереза со своими звездами и Клара...
– Тереза, а Клара?
– У себя, Бенжамен. Ясмина вернулась.
Кто сказал, что арабский – гортанный язык, пересохший голос пустыни, песок на зубах? Арабский – это воркование голубя, доносящееся издалека журчание фонтанов. Ясмина воркует: «Уа эладзина аману уа амилу эссалахат...» Ясмина заняла табурет сказочника Тяня: «Ланубауанахум мин аль-джанат гхурафан...» Сама Ясмина не помещается на стуле, а в зобу у Ясмины не помещается песнь утешения, которая проливается на Клару надгробным словом по мертвому принцу. Первое забытье молодой вдовы. И в самом деле, Клара уснула. Это еще не улыбка, не умиротворение, но все-таки сон как-никак, рука – в теплой ладони Ясмины... «Таджри мин maxmuxa аль-анхар халиджин фиха...»
– Джулиус, идешь?
Превосходный Джулиус сторожил всю ночь под дверью фотостудии. Но теперь дежурство окончено, Клара уснула. Превосходный Джулиус встает и идет за мной.
Нижняя челюсть вырвана и свисает на грудь. Верхняя, с разреженным забором поломанных зубов, зияет в одиночестве на первых полосах утренних газет. Правый глаз, как подвеска, раскачивается у входа в эту пещеру. ДИРЕКТОР ОБРАЗЦОВО-ПОКАЗАТЕЛЬНОЙ ТЮРЬМЫ РАСТЕРЗАН СВОИМИ ЗАКЛЮЧЕННЫМИ. Кости вывернутого наизнанку тела царапают воздух. ЖЕРТВА СОБСТВЕННОГО ПРИМИРЕНЧЕСТВА? Ноги сломаны в коленях: дохлый кузнечик. АМНИСТИЯ? ВЫ ХОТЕЛИ АМНИСТИИ? Мягкого белого локона больше нет: сняли скальп. ХУЖЕ, ЧЕМ УБИЙЦЫ! И все это в цвете... пресловутая четырехцветная печать, прогресс, одним словом! СЧАСТЛИВЫЙ УГОЛОК ОКАЗАЛСЯ ПРИСТАНИЩЕМ ЗЛОБЫ. Это мнение толпы в метро, у них есть свое мнение, жалкое стадо баранов, и все дружно поддакивают. Они недоумевают. Как такое могло случиться? Неужели подобное возможно? В такие дни у людей в метро вместо лиц – кричащие заголовки.
(пел голос Ясмины)
(Так пела Ясмина, и голос ее напоминал журчание ручьев, струящихся в глубине подземных скал.)
9
– Кофе?
Кабинет комиссара Аннелиза – напоминание о прошлом, обстановка давно минувших лет. Стиль ампир от пола до потолка, начиная с книжного шкафа и кончая самой последней мелочью, все во славу дерзкого корсиканца. Ампир до кончиков моих пальцев, держащих кофейную чашку с выгравированной на ней по-императорски величественной «N».
– Вы, как мне помнится, большой любитель кофе.
Верно. А вот мне никак не забыть чудесный кофе Элизабет, бессменной секретарши комиссара Аннелиза: какое там гурманство по-восточному, о цвете и заикаться не стоит, смесь из нитроглицерина и черного порошка, которую Элизабет ссыпает с высоты своей несгибаемой костлявости без всяких церемоний в вашу чашку.
– Спасибо, Элизабет.
А Элизабет, молча как всегда, направляется к старинной двери, которая, медленно и плавно закрываясь, отделяет комиссара от всей остальной территории государства. Она оставила кофейник на серебряном подносе, рядом с кожаной папкой – кто знает, сколько продлится эта беседа с комиссаром Аннелизом.
– Итак, что у нас получается, господин Малоссен?
Нажатием педали он уменьшает яркость лампы с реостатом. За наглухо закрытыми шторами в кабинете комиссара воцаряется ампирный зеленый полумрак.
– Два года назад – остановите меня, если я что-нибудь перепутаю, – вы были мальчиком для битья в универмаге, в котором вдруг стали взрываться бомбы всюду, куда бы вы ни пошли. Все указывало на вас, но вы были ни при чем. Я ошибаюсь?
(Нет, нет.)
– Прекрасно. В прошлом году в Бельвиле убивают полицейского, режут старушек квартала, травят почем зря пожилое население столицы, ваша подружка Жюли Коррансон становится жертвой покушения на убийство, редкого по своей жестокости, надо заметить; и в каждом из этих происшествий – масса подозрительных случайностей, которые указывают на вас; вы становитесь прямо-таки ходячей антологией вероятностей, и тем не менее...
(Выразительный взгляд...)
– Вы не только невиновны, но вы, я бы даже сказал, сама невинность.
(Ну, если вы так говорите...)
– И вот вчера мне сообщают об убийстве, зверском убийстве начальника тюрьмы; я отправляю на место преступления одного из моих подчиненных, который без выяснения обстоятельств обвиняет заключенных, чем провоцирует бунт; тогда я сам еду туда, чтобы восстановить порядок, – и кого же я там нахожу как раз, когда собираюсь возвращаться?
(Меня.)
– Вас, господин Малоссен.
(Что я говорил...)
Маленький глоток кофе, в задумчивости, и смена регистра:
– За то время, что мы с вами знакомы, я успел заметить, что вы очень привязаны к вашей сестре Кларе.
(Дело житейское...)
Комиссар довольно долго кивает головой в знак подтверждения.
– Вас, должно быть, не слишком радовало, что она выходит за Сент-Ивера?
(К этому все и шло...) Я чувствую, как напряглись мои нервы.
– Да, не очень-то.
– Понимаю.
Свет становится еще немного приглушеннее.
– Начальник тюрьмы...
В его голосе и впрямь зазвучали нотки сопереживания.
– Почти шестьдесят...
Тут он мне ностальгически улыбается:
– Отдать малышку дряхлому старику, который ждет не дождется, когда выйдет на пенсию.
(Что прикажете делать? Вежливо отшучиваться или вылить на него все, что накипело?)
– О, извините, вас это, конечно, вовсе не забавляет. Еще кофе?
(Непременно, кофейку, да покрепче, для пущей ясности в мыслях.)
– Почему вы не стали препятствовать этому браку?
(Потому что не родился еще тот человек, который сможет воспрепятствовать, более или менее успешно, малейшему желанию одного из отпрысков Малоссенов. Это дети своей матери, сорванцы, плод безумной любви, понимать надо!)
– Клара была влюблена.
– И что?
(Очевидно, для него этого не достаточно.)
– И потом, она совершеннолетняя.
– И уголовно наказуема. Но из всех ваших братьев и сестер именно она вам ближе остальных, почти как дочь, не так ли?
Припер, не отвертишься. Но откуда тебе-то об этом знать, полицейская ищейка? И меня вдруг понесло, как на исповеди:
– Я видел, как она родилась, я сам принимал роды.
И далее:
– С моим другом Бен Тайебом.
Этот и бровью не повел. Гнет в свою сторону.
– Но, с другой стороны, Клара за старшую у вас в семье, в отсутствие вашей матери?
(Нашей матери, которая сбежала с инспектором Пастором, кстати, одним из его молодцов, можно сказать, его правой рукой! Дела семейные, получается. До меня наконец дошло: это Тянь, старый хрыч, его просвещает, кому ж еще!)
– Я не прав?
(Прав, конечно. Еще до того, как Лауна вышла замуж, Клара уже помогала Ясмине заменять нам всем маму.)
– Так что в случае, если бы она вышла за Сент-Ивера, вы потеряли бы разом и дочь, и мать.
(Получается, одним выстрелом – двух зайцев, то есть у меня было целых два мотива, чтобы охладить пыл Сент-Ивера... охладить Сент-Ивера[15], смешно. Почему меткое словцо всегда запаздывает?)
– Вы хотите сказать...
Он подхватывает:
– Я хочу сказать, что вы обладаете исключительным даром в подходящий момент вляпаться, куда не следует, милейший.
Здесь, мне кажется, не лишним было бы вмешаться:
– Сент-Ивер был убит позавчера ночью; так вот, в это время я благополучно спал у себя дома, в детской.
(– На стуле, – не успел добавить я.)
– Я в курсе, инспектор Ван Тянь мне сказал. На стуле.
(Ну, что я говорил... конечно же Тянь, старый лис.)
– Но откуда вы можете знать, что делали той ночью Бен Тайеб, Мосси или Араб?
(Черт! Только не это!)
– У этих людей все просто, господин Малоссен. Они прекрасно знали, что вы не хотите этого брака, и если они настоящие друзья, они ведь не становятся от этого безобидными птенчиками. По логике вещей, они как раз и должны были сделать то, последствия чего мы с вами наблюдали, и все это, чтобы оказать вам услугу. И потом, нельзя сказать, что труп главного тюремщика тяжелым камнем повис бы на совести бельвильской братии.