Но есть еще и третье дело. Потолще. Неизбежная мокруха, которую рецидивисты, в конце концов, вешают себе на шею, и петля затягивается.
– Выйдя из тюрьмы, Кремер направился прямиком к себе домой, где и прикончил свою Каролину и двух братьев: Бернарда и Вольфганга Кремеров.
– А братьев зачем?
– Они близнецы. Девчонка выбирать не стала, развлекалась с обоими. Кремер пустил в расход всех троих, поджег дом и опять оказался за решеткой. Быстро управился: одна нога здесь – другая там.
Вот и все.
Шум ночного города, шепот мужчин...
Вот и все.
– И уже в тюрьме его заметил Сент-Ивер, так?
Да. Кремер начал писать. Вымышленные биографии финансовых гениев. Его перевели в Шампронскую тюрьму, где он провел в заключении пятнадцать безупречных лет. Вплоть до убийства Сент-Ивера.
– Почему же он не устроил скандал, когда обнаружил, что у него позаимствовали его творения? Вместо того, чтобы кончать Сент-Ивера...
Кто-то задал этот вопрос.
И все задумались.
Инспектор Ван Тянь попробовал ответить:
– А кому жаловаться-то?
Развитие темы:
– Поставьте себя на его место... Первый раз попал – родители лишают его наследства... Второй раз сел – братцы увели его жену... В третий раз: весь его литературный труд – в тартарары. Пятнадцать лет работы! Украдены его же благодетелем... Ну, и кому пошел бы он жаловаться, по-вашему? На кого ему еще рассчитывать?
Молчание.
– Такой человек думает уже только о том, чтобы разнести все, что движется. Месть... Из-за этого он и третий свой срок мотал: разве нет?
– Кстати, насчет того, чтобы пострелять, мой дорогой Тянь, этот Кремер очень на вас похож...
Дивизионный комиссар Аннелиз, нахмурившись, листает третье дело...
– Отличный стрелок, как и вы. У его тестя, отца Каролины, была оружейная лавка на улице Реомюр. Он даже хотел выставить Кремера на чемпионат Франции по стрельбе. Постойте, я, кажется, где-то читал об этом...
Но, отчаявшись отыскать нужную страницу в ворохе результатов психиатрических экспертиз...
– Короче, один из психиатров, который наблюдал Кремера, выдвинул любопытную теорию о прирожденных стрелках... по этой теории лучшие из них испытывали во время стрельбы нечто вроде раздвоения личности, ощущая себя одновременно в роли стрелка и мишени, здесь и там, отсюда и их потрясающая точность, которая не может объясняться только меткостью... Что вы об этом думаете, Тянь?
(Инспектор Ван Тянь думал, что то же самое можно сказать и о плохих стрелках, только эти вот мажут.)
– Бывает.
Дивизионный комиссар подводит итог:
– Теперь, господа, вы знаете, что имеете дело со стрелком класса Тяня, только, в отличие от инспектора, у него вошло в привычку убивать – семь трупов всего, считая того заключенного, которого он порезал при побеге.
Собрание окончено.
Все поднимаются, инспектор Ван Тянь – придерживая головку спящего ребенка у себя на груди.
– Тянь, вы не слышали новости. Все указывает на то, что у нас восьмой труп на руках.
– Жюли Коррансон?
– Нет, директриса «Тальона».
– Королева Забо?
– Да, как вы говорите, Королева Забо. Пропала три дня назад.
41
– Три дня и три ночи, дурачок.
(...)
– Раньше я тебе не говорил, чтобы не расстраивать...
(...)
– У тебя, похоже, и без того забот хватает с этими аппаратами, которые торчат из тебя со всех сторон.
(...)
– Но сегодня вечером я загибаюсь. Бессонница достала. Ты уж извини.
(...)
– Твоя Жюли опять начудила.
(Буши Жюли, Лусса! Это не Жюли, Лусса!)
– Она убрала мою Изабель.
(Буши Жюли, господи ты боже мой!)
– В среду Изабель вызывает меня в свой кабинет и между делом объявляет, что полицейские ошибаются насчет твоей Жюли.
(Та шо дэ дуй! Она права!)
– Она, дескать, разговаривала с ней по телефону, и они даже встретились.
(Нар? Вэй шень ме? Где? Зачем?)
– Она не захотела мне сказать ни где, ни зачем.
(Мадэ! Черт!)
– Она также не захотела, чтобы я ее проводил.
(...)
– Она суетилась, как блоха на сковородке. Заверила меня, что ничем не рискует; самое большее, что ее огорчало, это два инспектора, приставленные для ее же охраны, которые могли увязаться за ней. «Но я от них уйду, Лусса, ты меня знаешь!» У нее сверкали глаза, как в прежние времена подполья.
(Хоу лай! Дальше!)
– Я тебе уже рассказывал, как она отличилась во время Сопротивления?
(Хоу лай! Хоу лай!)
– Подпольные бумажные фабрики, подпольные печатни, подпольные сети распространения, книжные магазины, книги, газеты – она выпускала все, что запрещали фрицы.
(...)
– Двадцать пятого августа сорок четвертого, в день освобождения Парижа, сам Шарль сказал ей: «Мадам, вы гордость французского издательского дела»...
(...)
– И знаешь, что она ответила?
(...)
– Она спросила: «Что вы сейчас читаете?»
(...)
– ...
(...)
– ...
(...)
– Скажу тебе одну вещь: Изабель... Изабель это дух времени, превратившийся в книги... волшебное превращение... философский камень...
(...)
– Это и называется: издатель, дурачок, настоящий издатель! Изабель – это Издатель с большой буквы.
– Поэтому-то я и не хочу, чтобы твоя Жюли ее доставала.
(БУШИ ЖЮЛИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Как еще тебе это вдолбить, Лусса! Это не Жюли! Это высокий блондин, бывший заключенный Сент-Ивера, это настоящий Ж. Л. В., КЭКАОДЭ Ж. Л. В., ЧТОБ ТЕБЯ!.. Съехавший бумагомаратель, сплошняком заполнявший свои листы, не оставляя живого места, сумасшедший убийца, который хочет все свалить на Жюли! Чего ты торчишь здесь, вспоминая былые времена? Зови полицию, Лусса: Цзинь ча цзюй! ПОЛИЦИЮ!)
VII
КОРОЛЕВА И СОЛОВЕЙ
Королеве и убийца – нипочем.
42
Казалось, все тучи Веркора собрались над крышей фермы. Черное небо в черноте ночи. Но гроза разразилась раньше, чем они успели столкнуться друг с другом: голос Королевы разверз небеса. Маленький пальчик Королевы гневно рубит воздух, тыча в рукопись, которую она только что швырнула на стол, под нос Кремеру.
– Это ваша автобиография, здесь речь идет о вас, Кремер, а не о ком-нибудь из ваших обычных персонажей, существующих только на бумаге! Вам придется доставить мне такое удовольствие и переписать все это в первом лице единственного числа. Вы здесь не за тем, чтобы писать от имени Ж. Л. В.!
– Я никогда не писал от первого лица.
– И что с того? Волков бояться...
– Я не сумею.
– Что еще за «я не сумею»? Вам и уметь ничего не надо, есть машины, которые прекрасно это сделают за вас, заменяешь он на я, вводишь в память, нажимаешь на кнопку, и дело в шляпе. Только не говорите мне, что вы тупее машины, Кремер, всему есть предел!
Вспышки монаршего гнева долетают и до Жюли. Голос у Королевы визгливый, скрипучий. Она именно такая, какой ее описывал Бенжамен. Королева не боится ничего. Запершись в комнате своего отца-губернатора, Жюли следит за каждым словом этой женщины, которая там, внизу, на кухне, так мастерски справляется с настоящим убийцей.
– И потом, для чего эти героические нотки в описании ваших преступлений, Кремер? Вы так гордитесь тем, что всадили пулю в бедного Готье?
Слова доносятся до Жюли, поднимаясь по печной трубе, которая обогревала комнаты губернатора в зимнее время.
– Кремер, зачем вы убили Готье?
Кремер молчит. Слышно только, как скрипит лес под порывами ветра.
– Если верить тому, что я только что прочитала, ваш персонаж прекрасно знает, почему он убил Готье. Эдакий крестоносец идет войной на заевшихся сволочей издателей – такой тип героя вы себе избрали? И вы называете это исповедью? Крестоносцы остались в легендах, Кремер, сейчас это обыкновенные убийцы. И вы – один из них. Так почему вы убили Готье?
Табельный револьвер отца у Жюли под подушкой.