Нет, тот, кто шел в ту ночь к Сент-Иверу, не был убийцей.
– Тем более непонятно, почему вы убили Сент-Ивера, – продолжала Королева, не замечая стихии, бушевавшей за стенами дома. – Вы направляетесь в его кабинет, даже не думая об убийстве; по дороге вас как будто подменяют, и это уже какой-то Рэмбо стучит в дверь Сент-Ивера. Можно подумать, это он, персонаж ваших книг, пришел заявить о своих правах. Я ни на секунду не могу этого представить, Александр. Так что же произошло на самом деле?
Что произошло? Как обычно, Александр вошел без стука. В руках у него была книга. Сент-Ивер в черных брюках и белой рубашке примерял перед зеркалом свадебный костюм. Он покачал головой. Он был худ и привык носить одежду свободного покроя – старый добрый твидовый пиджак, вельветовые брюки. В этом смокинге он был не похож сам на себя. Задумчивый пингвин, посаженный на льдину свадебного торта. Когда он обернулся и увидел книгу в руках у Кремера, он переменился в лице. Принарядившийся мошенник, пойманный с поличным, вот кого он сейчас напоминал.
– Что вы здесь делаете, Кремер?
Поведение, слова, бледность – все это совершенно не походило на Сент-Ивера. Он стал похож скорее на напуганного до смерти обычного директора тюрьмы, которого посреди ночи, в самом деле, припер к стенке в его собственном кабинете один из заключенных, вооруженный к тому же. И Кремер вдруг понял, что все это время он и был всего лишь обыкновенным заключенным. И здесь его обирали точно так же, как и раньше. И произошло именно то, что случилось той ночью, когда он застал Каролину и близнецов в своей постели. Ножка лампы, которая прошлась по затылку Сент-Ивера, убила его на месте.
Потом Кремер его разделал.
Методично.
Чтобы придать вид коллективного преступления.
И полиция поверила.
На следующий день во дворе тюрьмы Кремер оплакивал смерть Сент-Ивера вместе с остальными. Неделями он ходил на допросы следствия, не давшего никаких результатов. Потом жизнь вошла в свое русло. Новое начальство. Установки прежние. В тюремном укладе ничего не изменилось.
Александр вновь принялся за работу. Вернулся к своему чистописанию, к своим листам бумаги, исписанным сверху донизу, с обеих сторон (он никогда их не нумеровал). На этот раз он решил рассказать свою жизнь. Последовательность событий существования человека, которому, казалось, на роду написано быть постоянно обкрадываемым. Начиная со смерти братьев и до убийства Сент-Ивера, не считая принесенной в жертву Каролины, он просто очищая этот мир от воров. Он решил написать свою исповедь (но Королева была права, «исповедь» – неподходящее слово, потому что он писал ее с откровенностью третьего лица).
Он начал с описания операции.
Это хирургическое зверство явилось началом и одновременно концом всему.
До самого дня операции Александр был веселым ребенком, прекрасным товарищем близнецов в их играх, но иногда у него случались приступы удушья, одновременно жестокие и сладостные, когда недостаточный приток воздуха в легкие заставлял его махать руками, как будто он тонул, опьяняя его и позволяя, однако, видеть все и вся так ясно что он охотно провел бы всю жизнь, взбивая руками воздух, как чумная мельница, только бы не лишаться этого видения. Кремер-старший и светила хирургии рассудили иначе. Однажды, когда очередной приступ смеха вылился в припадок удушья маленького Александра срочно привезли в клинику; там сделали несколько снимков, которые четко показали присутствие в грудной клетке ребенка инородного тела. Комок плоти, который вытащили из него хирурги, оказался мертвым эмбрионом его брата-близнеца, свернувшегося вокруг его сердца. Подобные примеры антропофагии на эмбриональном уровне не представляли собой ничего исключительного, но наглядность данного случая вызвала восторг у студентов и практикантов, собравшихся в тот момент в палате мальчика:
– Обычное дело, – раздался чей-то голос, – съел своего братика, проказник.
Когда колбу с эмбрионом выносили из палаты, Александр будто бы заметил в ней оскал одного зуба как последнее напоминание о потерянном смехе.
Александр вернулся домой с ужасным шрамом – след гусеничного трактора, – как будто его вспарывали садовыми ножницами.
Ему было тогда всего десять лет.
И у него вырезали половину его самого.
44
Королева ест совсем мало. По ее собственным словам, Королева следит за своей худобой, как за японским бонсаи в горшочке. Крохотные кусочки, которые она пропихивает за свои огромные щеки, должны только поддерживать в ней жизнь. Ничего больше. Если Королева пропустит лишнюю, по ее понятиям, ложку, она, не раздумывая, отправляется в туалет: два пальца в рот – и все в норме. Жюли готовит очень вкусно. Жюли чувствует, что это она виновата в том, что ее гостье захотелось добавки. Она обещает себе исправиться. Никакого десерта завтра на ужин. Однако и без всякого десерта, меняя на следующий день повязку Кремеру, Жюли слышит, как Королева заботится о своем карликовом деревце. Рана Кремера зарубцевалась. Два отсутствующих пальца напоминают обрубленные ветки. Вокруг затянувшейся раны появляются наросты свежих кожных покровов. Как мелкая зеленая поросль на старом пне. Только рука Кремера и выдает его солидный возраст. В остальном же он – никчемный юнец.
– Я думаю, хватит антибиотиков, – говорит Жюли.
Королева осторожно спускается по лестнице, цепляясь своей несоразмерно пухлой рукой за деревянные перила.
– Кстати, – замечает она, – Жереми Малоссен, брат вашего Бенжамена, решил спалить склады издательства.
Она садится:
– Я не отказалась бы от липового чая.
Жюли готовит настой.
– Хотите знать, что такое издательский дом, Кремер, как там все устроено? В моем, по крайней мере... Ведь, в конечном счете, я ваш издатель...
Они поднимаются рано. Когда погода хорошая, они идут на прогулку. Они не опасаются случайных встреч: кого встретишь в эту пору в Веркоре. Королева вышагивает впереди под руку с Кремером. Жюли идет следом, пряча тяжелый револьвер под отцовским плащом. Над Лоссанской долиной занимается день.
– Почему же вы сразу не сбежали, Александр?
– Я хотел спокойно написать свою исповедь.
– Тогда почему вы сбежали потом?
– Они прислали кое-кого убить меня.
Пианиста. Пианист снискал всеобщие симпатии Шампрона. Он давал концерты. Он играл без нот, весело напевая себе под нос, совсем как Гленн Гульд. Заключенным это нравилось. Но Кремер решил держаться подальше от вновь прибывших. В ту ночь, когда пианист попытался задушить его, Кремер загнал ему в глотку добрых двадцать сантиметров отличной стали. Затем благополучно бежал, прихватив все деньги, сколько было, и уже написанные страницы своей исповеди от третьего лица.
Не так уж сложно было сбежать из тюрьмы, которую еще ни один заключенный не захотел покинуть по собственной воле.
А вот жить за ее пределами оказалось сложно, и даже очень.
Города растут, как полипы. За шестнадцать лет Париж превратился совершенно в иной город. Одежда, машины, здания изменили свою форму. В воздухе стоял совсем другой шум. Билеты на метро остались те же, но их нужно было пропускать через какие-то устройства, секрет которых был Кремеру неизвестен. Авиакомпании, бюро путешествий предлагали по низким ценам межконтинентальные перелеты, но взгляд обывателя скользил мимо, уже не поднимаясь до их уровня. Кремер стал обдумывать историю молодого рекламного агента, которого посетила счастливая мысль оставить стены конкурентам и занять пространство под ногами, все пространство: набережные, тротуары, посадочные полосы, расписанные рекламой, мечта под ногами во всем мире. Он возьмется за этот сюжет после того, как закончит с теперешней своей историей. Часть этой истории была написана на стенах Парижа. В отличие от остальных, он поднимал глаза и смотрел на плакаты. Большинство из них расхваливали достоинства товаров, которым он, Кремер, даже не знал применения. Но некоторые говорили о нем. Ж. Л. В. ИЛИ ЛИБЕРАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ – ЧЕЛОВЕК, УВЕРЕННОСТЬ, ТВОРЕНИЕ! 225 МИЛЛИОНОВ ЭКЗЕМПЛЯРОВ ПРОДАНО. И чье-то лицо, по идее – его собственное. Значит, Сент-Ивер был лишь посредником... Плакатов вокруг становилось все больше. Париж говорил теперь только об этом. Нет, Кремер был не один в этом городе. Его двойник подмигивал ему на каждом углу. На него опять нашло то почти веселое оцепенение, которое вызвала у него подаренная Кларой книга. Он должен был бы взорваться от бешенства, превратиться тут же в дикого зверя, жаждущего мести. Но это пришло после. Его первым чувством было любопытство. Эта история его заинтересовала. Он стал расспрашивать в книжных магазинах. «Как, вы не знаете Ж. Л. В.?» Нескрываемое удивление. Откуда он взялся, этот чудак, который даже не знает Ж. Л. В.? Двести двадцать пять миллионов экземпляров разошлись по всему миру за последние пятнадцать лет! Он хоть представляет себе, что такое двести двадцать пять миллионов экземпляров? Ни малейшего представления. Дошло до того, что ему подсчитали цифру дохода, который он мог бы иметь. Сюда же добавили, вероятно, слегка преувеличив, суммы, собранные от проката фильмов, снятых на его сюжеты. Ж. Л. В. один составлял целую империю. Кто был его издателем? Как раз в этом и была загвоздка: ни имени, ни лица – нет издателя. Как будто книжки появлялись сами собой, с потолка. И потом, они могли быть написаны любым из читателей. Было в этом что-то такое, что можно было назвать «мотивацией покупки». Клиенты часто говорили при этом: «Он здорово пишет. Это как раз то, что я думаю». Да, тот самый пресловутый прием маркетинга! При всем при том вал продаж начал пробуксовывать, отсюда – идея раскрыть тайну знаменитого Ж. Л. В. А авторское представление его последнего романа «Властелин денег» должно было бы вызвать настоящий бум!