– Да, я занимаюсь четко ограниченным кругом лиц – преступниками: это люди, которые с раннего детства, со школы, чуть ли не с пеленок, чувствовали, что общество отгораживает их от собственного «я» непреодолимой стеной.
Как они посмотрели, мои сестрички... надо было видеть!
– Они чувствуют в себе избыток жизненных сил и убивают – не для того, чтобы разрушить самих себя, как большинство преступников, но напротив, чтобы доказать свое существование, как если бы они пытались проломить стены своей темницы.
Даже Верден на руках у Тяня, казалось, слушала его, сверкая глазками-угольками в опасной близости от запального шнура, как будто она тоже в любой момент была готова взорвать свою собственную стену.
– Вот какие люди содержатся у меня в Шампроне, мадемуазель Коррансон, отцеубийцы в большинстве случаев, или, по меньшей мере, те, кто убил своего учителя или психоаналитика, старшего наставника.
– Из желания быть «признанными», – подытожила наша журналистка Коррансон, почуяв уже сюжет многообещающей статьи.
(Каким одиноким я вдруг почувствовал себя на этом дурацком ужине, грустно даже вспоминать!)
– Да... – в полной задумчивости произнес Сент-Ивер. – Странно, что никто даже не поинтересовался, а в чем, собственно, они хотели быть признанными.
– Никто до тебя, – уточнила Клара и покраснела.
Все, разинув рты, казалось, просили: «еще, еще», а Клара слушала Кларанса как супруга, как женщина, чья страсть воспламеняется от страсти мужчины. Да, в тот вечер я увидел в больших глазах Клары длинную вереницу образцовых жен – все эти Марты Фрейд, Софьи Андреевны Толстые, которые голову положат, чтобы гениального мужа не забыли благодарные потомки. А наш гений, отбросив со лба белую прядь, роняет следующее:
– Убийцы часто оказываются удивительными людьми.
– Как и диктаторы, – парировала Жюли.
(Возвышенная светская беседа, надо полагать.)
– В самом деле, некоторые из моих подопечных могли бы прекрасно устроиться в Латинской Америке.
– А вместо этого вы сделали из них художников.
– Насколько владеешь миром, настолько он тебе принадлежит.
(Хватит! Остановитесь! Столько глубокомыслия всего в двух словах, это уж слишком! Сжальтесь!..)
И тут Сент-Ивер, сама серьезность, вдруг лукаво улыбнулся:
– И среди этих творческих личностей у нас есть даже архитекторы, которые в настоящий момент разрабатывают план расширения нашей тюрьмы.
В точку!
– То есть вы хотите сказать, что ваши заключенные сами строят свои камеры? – не выдержала Жюли.
– Как и все мы, в сущности, не правда ли?
Опять его белая прядь маячит у меня перед глазами...
– Только мы-то – никудышные строители. Мы опутаны узами брака, нам надоело заключение на службе, наши дети ищут спасения от семейных тюрем в наркотиках, а окошко телевизора, через которое мы якобы взираем на окружающий нас мир, на самом деле глядит только на нас.
Тут вмешался Жереми, наивно заявив, не без гордости, конечно:
– А у нас нет телевизора!
– Отчасти поэтому Клара такая, какая она есть, – ответил Сент-Ивер как нельзя более серьезно.
Он начинал меня выводить, этот святоша! Мало того что его белые локоны мелькали, точно манжеты на запястьях адвоката, увлеченного своей речью, его проповедь напоминала мне словопрения той поры моей юности, когда все приятели отчалили из родной гавани, тогда как я остался вытирать носы отпрыскам мамули, пытаясь таким образом приучить себя к взрослой жизни. Знакомая песенка: семья душит, работа заедает, жена кровь сосет, телевизор затягивает – у меня это меню в печенках сидит. Отсюда вполне естественное желание, непреодолимое до зуда, плюнуть на все; провести остаток дней в кругу семьи, уткнувшись в ящик, давиться просроченными консервами и носу не показывать на улицу, разве что по выходным чинно, взяв детей за руки, прогуляться на воскресную мессу на латыни. Ну нет, только не мессу, много чести! У этого Сент-Ивера голос церковного служки, елейный такой, как патока, льется с высоты наблюдательного пункта, теряющегося в облаках над его головой. Как он меня раздражает, кто бы знал! Так и хочется крикнуть ему: «Зря стараешься, Сент-Ивер, ты опоздал на двадцать лет!» Но тут же осечешься, поставленный в тупик вопросом из вопросов: «Опоздал куда?»
И понесло же его показывать мне свою несчастную тюрьму! И ведь я в самом деле остался под впечатлением! Уму непостижимо: думаешь, что открываешь дверь в камеру, а попадаешь в студию, оборудованную по последнему слову техники, или в мастерскую живописи, светлую, как под открытым небом, в библиотеку, где царит монастырская тишина, где человек, склонившись над своим трудом – рядом корзина, полная исписанных листов, – едва поднимет голову, чтобы поприветствовать вошедших. Да и посетители здесь редки. Почти сразу после вступления в братство затворники Сент-Ивера вообще отказываются принимать гостей. Сент-Ивер говорит, что он здесь ни при чем. (Взмах белого крыла.) Очень скоро люди, попавшие туда, начинают чувствовать, что они обрели в этих стенах свободу, которую необходимо всячески оберегать от внешнего вмешательства. Если там, на воле, они совершили убийство, то это, по их мнению, именно из-за того, что им отказывали в праве на эту свободу.
– И их отказ от контактов с внешним миром простирается вплоть до неприятия каких бы то ни было средств массовой информации, мадемуазель Коррансон, – уточнил Сент-Ивер, особенно упирая на последнюю фразу. – Ни газет, ни радио, ни какого другого вестника времени. У нас даже свое собственное телевидение.
И далее, с совершенно ангельской улыбкой:
– В общем, единственное проявление внешнего мира, которое допускают мои подопечные, это присутствие Клары.
Ну да... это-то как раз меня больше всего и тревожит. Эти вдохновенные узники приняли мою Клару с ее непременным фотоаппаратом, который она немедля поставила на службу их иконографии. Она фотографировала их за работой, фотографировала стены, двери, замки, корзину, полную черновиков, два профиля – над планом будущих камер, их собственную телестудию, рояль, лоснящийся как тюлень под солнцем, на центральном дворе, задумчивый лоб, отражающийся на экране компьютера, руку скульптора в момент, когда долото вот-вот упадет на резец; потом – проявка, и эти узники увидели, как они оживают на снимках Клары, сохнущих на нитках по всей длине бесконечных коридоров. Они открыли для себя стремительное движение жизненного потока, в котором каждый жест наполнен особым смыслом, схваченный и запечатленный объективом Клары. Они вдруг обрели свою внешнюю сторону. Благодаря Кларе их взгляд обращен теперь не только в себя, но и на себя. Они любят Клару!
Итак, я, Бенжамен Малоссен, старший брат, тщетно ищущий сна, сидя на стуле среди моих головой-за-них-отвечаешь, я торжественно задаю вопрос: разве это жизнь для Клары? Разве девочка, отдавшая свое детство на воспитание отпрысков матери, не заслуживает лучшего в будущем, чем отправиться нянчить обреченные души к архангелу с небесно-голубыми глазами?
5
– Пора, Бенжамен.
Подвенечное платье уже на Кларе. Ангелы – белые, теперь я это точно знаю, непорочно-чистые в крепкой пене взбитых сливок. Каскады белоснежной фаты стремительно сбегают вниз, обволакивая их с макушки до пят воздушным облаком. Ангелы – это существа из воздуха и пены, у них нет рук, нет ног, одна неясная улыбка, утопающая в белом. И все разбегаются, чтобы не наступить на это облако, а то ангелы останутся голыми.