Наконец ему удалось упрятать ЭТО и закрепить, связав концы полотенца, которое насквозь пропиталось кровью, за спиной капитана. Он снова встретился глазами с Мельниковым и поразился его ровному, словно застывшему взгляду. Кажется, потерял сознание. Надо было еще что-то делать; в голову лезли книжные средства: дать понюхать нашатырного спирта, побрызгать лицо водой… Последнее было возможно, Виктор потянулся к фляжке. Но его остановил тихий, какой-то отчужденный голос капитана:
— Слушайте, Виктор Евгеньевич, я хочу вас кое о чем попросить.
Странно было слышать сейчас его обычные вежливые фразы. Мельникова в полку считали человеком неисправимо штатским, интеллигентом «от и до», и относились к нему внимательно, но несколько покровительственно. Все знали его слабости. Например, совершённое отсутствие командирского голоса. Речь его была плавной, слитной, фразы завершенными. Он никогда не произнес ни одного резкого слова, никогда не командовал, а предлагал и просил, что, впрочем, нравилось красноармейцам в отличие от некоторых командиров. Бойцы говорили: «Вот капитан Мельников объяснит — с одного раза поймешь». И действительно, когда недавно в полк привезли американские самоходные установки с чертежами и всей документацией по-английски, Мельников, в прошлом преподаватель физики, освоил эту иностранную технику за неделю и все ее премудрости терпеливо и просто растолковал командирам и бойцам…
С ним решительно все в .полку, от командира до рядового, говорили особо вежливо. Даже полковник утишал свой командирский бас в разговоре с капитаном и называл его по имени-отчеству.
— Я хочу вас попросить, — с трудом повторил Мельников, у которого была привычка повторять слова, а то и фразы, сохранившаяся, вероятно, с учительской поры. И Виктор, подавляя в себе ужас, ответил ему обычным голосом:
— Пожалуйста, Пал Петрович.
— В левом… в левом кармане у меня документы и письма. Документы и письма. Вы поняли?
— Да, да.
— Документы оставьте… Оставьте. Может, пригодятся. Письма отправьте… Отправьте по адресу… По адресу на конверте.
Ему стало невмоготу, он, набрав в грудь воздуха, продолжал:
— Папку с чертежами и… и запиской к ним отдайте… начальнику, начальнику артмастерской… Он разберется. Вы поняли меня?
Виктор кивнул.
— Часы карманные, старинные, перешлете по моему… моему домашнему адресу…
— Сделаю. Сделаю, но вас сейчас надо…
Он не дослушал, боясь, что не хватит сил досказать:
— Пистолет с кобурой снимите… «ТТ» сдадите начбою… А кобуру… кобуру возьмите себе. Себе возьмите. Она из доброй кожи, а у вас кирзовая… Вы поняли?
— Понял, все понял.
— Хорошо. Делайте… Я отдохну.
Солдаты побежали за подводой — была трофейная в тылу полка. Машина не подошла бы для такой трудной перевозки. Виктор осторожно вынул письма и документы, ему казалось, что Мельников внимательно следит за его действиями из-под полуприкрытых век. Наверное, так и было: когда Кузьмин снял кобуру с пистолетом, Мельников кивнул:
— Все. Повезете?
— Да, очень скоро.
Больше капитан не проронил ни слова, только когда его бережно укладывали на телегу, повернул голову и прощально улыбнулся.
Подвода вернулась к вечеру. Павел Петрович скончался, когда его вносили в палатку медсанбата. Виктор выполнил его последнюю волю: передал папку с чертежами, переслал письма и к ним приложил свое — о последних минутах Мельникова. Часы отвез родным капитана его земляк, получивший отпуск по ранению. А кобуру Виктор носил все оставшееся время войны, вложил в нее свой «ТТ» и с ней не расставался на Украине, в Бессарабии, Румынии, а когда армию перебросили на запад, то в Польше и Германии. Кобура служила ему и в российских городах и весях. Может, с ней бы и закончил службу, если бы не выклянчил ее сын. И тот долго не расставался с кобурой в ребячьих играх, пока не поменял на игрушечный автомат.
Где она, кобура капитана Мельникова, может, еще и жива?