Идя на кухню, Хлоя возобновляет поиски: «Ну пожалуйста, хотя бы тень, мираж». Она надолго задерживается в вестибюле перед темными оконными стеклами, этими фальшивыми зеркалами, склонными больше к искажению, чем к воспроизведению реальности, а потому позволяющими видеть желаемое.
– Пс-ст! Ба-рыш-ня!..
Только один человек в мире употреблял устаревшее обращение «барышня», и Хлоя обнаруживает в оконном стекле Нестора Чаффино, тот подает ей знаки из двери кухни. Вид у повара такой, будто случилось нечто экстраординарное.
Как правило, шеф-повар выходит в обеденный зал, чтобы поприветствовать гостей либо получить поздравления за удавшийся ужин. Но Нестор уже благополучно завершил благодарственную церемонию. Теперь ему досаждает нелепая проблема.
– Поди-ка сюда на минуточку, а потом занимайся чем хочешь.
Хлоя только рада побыть вдали от гостей. «Как же вы достали меня, придурки!» – думает она, приближаясь к Нестору с подносом, полным пустых бокалов.
– Чем могу помочь, Нестор?
Оба заходят на кухню. Повар показывает на морозильную камеру, а точнее, выше – на полку.
– Какому-то недоумку пришло в голову хранить «Калгонит» так высоко. Достань-ка его.
На металлической дверце отражается неясный силуэт девушки, вставшей на стул.
Какая грязная полка! Старые упаковки крысиной отравы, бутылки со скипидаром и моющими средствами покрыты толстым слоем паутины, под которой могут скрываться какие угодно твари. Хлоя не сразу решается сунуть в паутину руку. Так и есть! Отодвинув бутылку, девушка вспугивает целое полчище черных насекомых. (Девочкой Хлоя специально трогала их, чтобы они прятали под себя лапки и становились похожими на шарики.) Блестящие и круглые, насекомые разбегаются в поисках убежища, а одно, ослепленное светом, отваживается залезть на рукав Хлои, чтобы спрятаться за обшлагом. Но Хлою, похоже, не беспокоит ни гнилостный запах, ни мурашки, потому что на полированной поверхности «Вестингауза» проступили на долю секунды глаза брата. Не опуская руку, она смыкает веки, стараясь удержать в глазницах вожделенный образ.
– Что ты там делаешь, можно полюбопытствовать? Я сыт по горло твоими штучками.
Хлоя не реагирует. Она боится пошевелиться, ибо тогда Эдди исчезнет, улетит навсегда в страну Нетинебудет. Насекомое отвергло обшлаг и засеменило к куртке: моющее средство, нужное Нестору, находится почти рядом, но Хлоя – как статуя.
Сеньорита Ляу Чи вошла на кухню и требует:
– Возвращайся, мальчик, я хочу рассказать тебе что-то интересное, тебе понравится, вот увидишь!
Далее выдерживать абсурдную позу нельзя, Хлоя Триас достает моющее средство и слезает со стула на пол. Попутно убеждается, что у лица, отпечатанного на сияющей дверце морозильника, глаза безнадежно голубые.
– Пойдем, мальчик, я жду тебя, поговорим.
4
ДВЕРЬ ЗАПИРАЕТСЯ САМА СОБОЙ
Половина четвертого утра; гости разъезжаются.
– Счастливо, дорогой Стефанопулос, увидимся..,
– Благодарю вас, сеньор Тельди. До скорой встречи. Сеньора Тельди, было чрезвычайно интересно поговорить с такой интеллигентной дамой; какие меткие комментарии делали вы к моему маленькому рассказу об Ата-тюрке…
– Адьос, адьос, месье Питу, спасибо, что приехали…
– Прощайте, сеньорита Ляу Чи…
Голоса стихают, огни гаснут; на кухне нет никого, кроме Нестора, который думает, что он, наверное, сейчас единственный в доме, кто еще не спит. Нестор Чаффино обожает эти мгновения одиночества, наступающие в конце его очередного профессионального триумфа. Так любовник перебирает мельчайшие подробности встречи с женщиной, испытывая наслаждение, иногда более острое, чем было в реальности, так истинный творец восстанавливает в памяти минуты славы. «Ах, каким идеальным был состав моего салата из омаров! – ласкает самолюбие Нестор. – И подогрет в меру – не слишком горячий и не слишком холодный, не слишком сухой и не слишком нежный; достаточно было видеть из кухонной двери мягкое, ритмичное движение усов Эрнесто Тельди., чтобы констатировать: лучше и быть не может.
В это время усы Эрнесто Тельди, который находится в постели этажом выше, покрыты капельками холодного пота. Но не привычные кошмары являются причиной его переживаний, а решение, возникшее в потерявшем покой разуме. «Итак, это должно произойти сегодня ночью, – говорит он себе. – Не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня; сейчас же пойду и разыщу этого типа». Эрнесто Тельди смотрит на часы и прикидывает: повар наверняка уже спит в своей комнате в мансарде. Место тихое и удаленное, никто ничего не услышит. Вот и ладненько.
«А морской судак под укропом с картофельным суфле! – не унимается Нестор Чаффино, сидя все еще отнюдь не в комнате в мансарде, а на кухне, облокотившись на большой покрытый специальным пластиком стол, способствовавший его успеху. – Когда я вышел к гостям, чтобы принять слова благодарности, Адела Тельди заявила: никогда в жизни не пробовала ничего настолько гениального и вместе с тем простого. Весьма любезно с ее стороны!»
В это время Адела Тельди касается пальцами сперва своих губ, затем губ спящего рядом Карлоса Гарсии, словно хочет таким образом приобщить его к тайне, которую не решилась поведать вслух. Она поклялась, что при первой же возможности расскажет юноше о трагедии в Буэнос-Айресе, дабы он узнал об этом от нее, а не от какого-то Нестора, Однако после окончания банкета, уединившись в отведенной Карлосу маленькой комнате в мансарде, оба не осмелились на откровенную беседу. Вероятно, Карлос тоже намеревался что-то сказать Аделе, во всяком случае, раз или два ей так показалось. Но до разговоров ли телам, истосковавшимся друг по другу!
«Завтра признаюсь обязательно. Обязательно!» – обещала себе Адела в лихорадочном вихре поцелуев.
Однако сейчас, когда улеглась буря страсти и зрелая плоть покоится в молодых объятиях, Адела Тельди взвешивает все и решает: любовь – их любовь – настолько сложная и хрупкая, что благоразумнее не подвергать ее испытанию разными признаниями и разоблачениями. «Надо поговорить с этим поваром, подкупить его, что ли, пасть на колени, если потребуется… Ничего другого тебе не остается, дорогая, – думает она и улыбается. – Ты должна заставить его молчать любым способом, за какую угодно цену, ведь такая старуха, как ты, словно потерпевшие кораблекрушение, просто не в состоянии отдать кому бы то ни было деревяшку, за которую ухватилась посреди житейского моря». Адела целует юношу в лоб. Крепок молодой сон, и хорошо, не услышит любимый, как она покинет его, чтобы проникнуть в комнату Нестора, расположенную по соседству.
«Что касается винного соуса, – блаженно вздыхает на кухне Нестор, – лишь такой чувствительный, слегка меланхоличный кабальеро, как Серафин Тоус, смог по достоинству оценить его. Насыщенный цвет, мягкий вкус и легкий лимонный аромат. – Повар вспоминает его мучительно искаженное лицо. Выступая с заключительной речью перед гостями, Нестор при слове «муслин»[70] позволил себе взглянуть на магистрата и заговорщицки улыбнуться. – Чтобы по-настоящему насладиться некоторыми блюдами, необходимо быть чуточку женщиной, – рассуждает Нестор. – Уверен, друзья этого кабальеро не подозревают в нем женское начало, ну и я буду надежно хранить сей маленький секрет. И не только потому, что мы познакомились в клубе «Нуэво-Бачелино», а я никогда не рассказываю об увиденном в заведении, принадлежащем коллеге. Господин Тоус прежде всего – истинный любитель винного соуса, сильнее аргумента быть не может!»
…Три часа сорок семь минут, три часа сорок восемь минут… Тик-так, тик-так… Фосфоресцирующие цифры на будильнике Серафина Тоуса неумолимо следуют друг за другом, как капли воды в изощренной китайской пытке, как листы календаря, знающие наперед, что страшное завтра обязательно наступит. Серафину не удается заснуть, и он решает встать с постели. Темная ночь порождает не только меланхолические мысли, но и сумасшедшие идеи. «Интересно, где спит эта жалкая тварь? – спрашивает себя Серафин. – Этот болтливый повар, гробовщик безупречных репутаций». Он не знает плана дома, но предполагает, что помещения для прислуги находятся в мансарде, и именно туда он направляет свои стопы. Идет, не зажигая света, на ощупь, минует шкаф с зеркалом; не будь так темно, кабальеро весьма удивился бы, заметив собственное отражение: взгляд, неспособный и мухи обидеть, был сейчас пронзителен, как стилет.