Дэвид мыл руки в маленькой раковине у входа. Отец подошел к нему и крепко похлопал его по спине. Раковина висит низко, как будто рассчитана на детей, и Дэвиду приходится наклоняться, чтобы вымыть руки. Мы с ним придумали легенду, что раньше в теплице работали маленькие человечки; легенда постоянно обрастала красочными и абсурдными деталями. В тот день, однако, поза Дэвида – сутулые плечи и согнутые колени – скорее свидетельствовала о капитуляции, чем о необходимости наклониться из-за высокого роста.
– Чем планируете заняться в отпуске? – спросила я, стараясь говорить громче, так как они стояли в другом конце теплицы.
Я нарочно повторила тот же вопрос на языке жестов, хотя Дэвид меня не видел.
– Мы едем в Италию! В Италию! – хором ответили они и улыбнулись.
– Я знаю. А куда именно в Италию? – в этот раз я повторила на языке жестов лишь отдельные слова: куда, вы, Италия.
– Мы едем на… озеро Комо! – проговорил отец Дэвида с интонацией человека, произносящего праздничный тост. Его жена внимательно смотрела на него, словно он сказал что-то очень умное.
Я пожала плечами.
– Что ж, – повторять свое «что ж» на языке жестов я не стала.
Они ехали не на юг, но, кажется, были довольны своим выбором. Я задумалась, не рассказать ли им немного об истории Сицилии. Потом взглянула в их счастливые лица и вернулась к своим посадкам.
– Мы очень рады, – сказала мать Дэвида.
Я ничего не ответила и продолжила заниматься саженцами. Что можно ответить людям, которые рады побывать на озере на севере Италии, но решили не ехать на юг этой страны? Я сожалела об их ошибке, но они сами сделали этот выбор, пусть сами с ним и живут.
– Дэвид, пойдем, – сказали его импозантные родители своими громкими голосами. – Нам пора, – при этом они не сдвинулись с места – остались стоять лицом ко мне, словно договорились об этом заранее.
В этот момент говорящий человек должен был показать на дверь или на машину, но эти двое, казалось, нарочно не шевелили руками. А Дэвид стоял у них за спиной и не догадывался, о чем речь. Тогда они обратились ко мне и заговорщически произнесли:
– Вечно он задерживает, да?
Они выжидающе смотрели на меня, и я выдохнула: «Ха!» и вернулась к своим посадкам. Мне не нравились эти двое с их рекламными костюмами и равнодушием к собственному сыну. Наконец они отвернулись от меня, Дэвид помахал мне рукой и пошел за ними к машине. Я радушно помахала ему в ответ.
Он натянуто улыбнулся и нарисовал на груди большой круг: извини.
Тут я впервые заметила, как хорошо он одет. На нем была темно-синяя рубашка в клетку, совсем не мятая, видимо, новая – я знала, что Дэвид не пользуется утюгом. И брюки такого же глубокого синего цвета, темные, свежие, совсем не похожие на остальной его гардероб. Он принарядился для родителей, и от этого я невзлюбила их еще сильнее.
Я улыбнулась ему и четко проговорила на языке жестов, чтобы он точно увидел: все в порядке. А потом вернулась к работе.
Под вечер я вернулась в дом, где царила тишина, и сразу догадалась, что Долли еще не пришла. Летом костяк дома ссыхается и деревянная дверь открывается без скрипа. А в дождливое время года двери и окна разбухают от влаги, как человек, страдающий отеками, или съевшая волшебный пирожок Алиса, чьи туфли уменьшились, а кольца врезались в пальцы. Зимой двери не открыть без усилия; сквозняки дуют в щели в подъемных окнах, которые как будто никто не замерял перед установкой. Я погладила теплый кирпич крыльца и зашла в дом, затем поднялась наверх принять душ перед приходом Долли. Из окна комнаты увидела на лужайке Витиного сада какой-то белый пушистый предмет; тот лежал неподвижно, как несколько дней назад лежала сама Вита. Я решила, что кто-то бросил мягкую игрушку, но игрушка вдруг подскочила и забежала в дом, словно спасаясь от невидимого преследователя, и тогда я поняла, что это маленькая собачка с острой мордочкой и шелковистой длинной шерстью.