Вот так все и уходит, вскоре даже от такого дома, как у Дестрадов, останется лишь туманный след в памяти стариков. И те угаснут в свой черед, и след деревни пропадет… Как жалко, хоть и в рифму получилось! Но молодые отсюда разбежались, а старики, умирая, если здесь и умрут, оставят им в наследство одни развалины. Да, очень печально, и такое случается все чаще.
Дом… Господи, до чего же он огромный! Уже во времена прабабушки Эглантины жилыми оставались всего несколько комнат. О, конечно, на Рождество открывали и другие, было куда расселить все племя, хотя оно постепенно таяло, как все остальное! Наступало Богоявление — и все, конец, двери пустых комнат снова запирались на целый год. А когда Эглантина умерла, ее внук Морис со вздохом сказал, что надо еще ужаться, спуститься в долину, может быть, там полегче будет жить, вернее, выжить. Виноградник уже не может прокормить хозяина… Последний побег, в данном случае — Дедуля, да и тот на боковой ветке, незаконный (хотя это, в конце концов, тоже традиция не хуже всякой другой), перебрался в Параис, поближе к полным рыбы прудам, чуть ли не на берег моря. «Моя летняя резиденция», — иной раз насмешливо говорил он. Морис — тот переехал в город и сделался ветеринаром. А в один прекрасный день открыл аптеку и принялся торговать травами, может быть, для того, чтобы дышать их ароматами… как там, наверху. Потому что Дом Дестрадов, стоявший поодаль от деревни, забрался на склон холма, где хорошо рос виноград — отсюда и название усадьбы, — потому что там было солнце, и родники, и работали тоже на совесть. В те времена, как и сегодня, даром ничего нельзя было получить. Вот только сегодня…
Усадьба была заметна издалека благодаря вековым деревьям и прудику с проточной водой, где ровно девять, ни одним больше, карпов, тоже наверняка столетних, дремали под струями водопада. Там хорошо пожили, и долго, и все вместе. Дружная семья, ничего не скажешь! Она служила маяком для многих… ах, в каком же скорбном мире мы оказались! Это, знаете ли, прогресс. Да, все дело только в нем!
Для Элоизы и Ритона — в свои пятьдесят Анри все еще безуспешно требовал, чтобы его так не называли, но и дочки его, и кузены с кузинами, и даже дети в коммунальной школе… «да, теперь уважения не дождешься», — как шипят старики, размахивая руками, — для Элоизы и Ритона Параис был куда более реальным, чем тот дом, который они так рано покинули. Собственно говоря, у Ритона вообще никаких воспоминаний о нем не осталось, и чему тут удивляться, если он еще лежал в колыбели, когда семья уехала из этих мест. Элоиза, которой к тому времени стукнуло шесть, лелеяла кое-какие образы на самом донышке души, но они были запрятаны очень глубоко, под теми, которые с невероятной силой втиснул туда Дедуля. Иногда, по праздникам, они выныривали в полном беспорядке, и Элоизе вспоминались то сияющая елка дяди Антуана, то истории Жюли, «недостойной тетушки», как говорили о ней иные с улыбкой, — те самые говорили, которые попользовались ее милостями и ностальгически вздыхали теперь о плоти, от которой осталось лишь слабое дуновение, да и то… «Жюли-пожар-в-одном-месте», — бормотали себе под нос жены, у которых под волосами явно торчали рожки. Шестьдесят лет прошло, а вдовы все еще не могли примириться с этой негодницей!
Да, у Жюли была горячая кровь, и что с того? Она была такая веселая, ей все прощалось. Правда, прощали, главным образом, мужчины! Женщины не прощали — зависть и ревность живучи, как и сожаления о том, что они, дуры, в свое время не сумели взяться покрепче «за это самое» — Жюли именно так и говорила, смеясь им прямо в лицо.
Помнила Элоиза и сине-зеленые отсветы от горевших в огромном камине коряг, пропитанных медным купоросом, и старую резную мебель, и как водила по резьбе пальчиком, стараясь разобрать рисунок, и два больших, покрытых зелеными пятнами зеркала, висевшие одно напротив другого в просторном зале рядом с кухней и делавшие его совсем уже необъятным… «но зачем рыться в прошлом, словно в земле, — ты что, трюфели там ищешь, девочка моя?»
В день, когда дядя Морис, единокровный брат Дедули, закрывал ставни и двери, а все остальные ждали у пруда, Элоиза внезапно бросилась к нему:
— Подожди, дядя Мо, я кое-что там забыла!
Она пробежала по комнатам первого этажа до той самой плитки, которую никаким цементом не удавалось закрепить среди других плиток цвета охры и на которой Дестрады из поколения в поколение любили стоять, балансируя на одной ножке и ощущая, как «выпирающий корень взрывает землю, — это тетя Жюли так объясняла, и прибавляла, если дети резвились достаточно далеко: — Что вы хотите — весна, не только у вас корешок шевелится, и у деревьев тоже!»