Стоило приблизиться к огромному окну, и ты начинал падать, тебя заглатывал тоннель темных скал. В глубине ворочалось море, шумно вздрагивало и шипело.
К стене было прислонено нечто странное, большая деревянная штука, зажатая между двумя металлическими пластинами. Жюльен в недоумении остановился перед ней. Неужели у него до такой степени отсутствует воображение? Старик, чуть улыбнувшись, легко прикоснулся к стене. Штука опрокинулась на выскочившие из пола опоры, с глухим стуком легла в пазы, отделанные тем же металлом, что и ее край, и оказалась большим столом, скрывавшим до тех пор две ниши. В одной из ниш были книги, папки для бумаг и словари, в другой — вращавшиеся на подставках компьютер и принтер. Хорош бы был Жюльен со своей похвалой «скульптуре»!
Он чувствовал, что за ним наблюдают, но наблюдают доброжелательно. Жорж Сиффр, усевшись в одно из двух кресел у окна, терпеливо ждал и спокойно улыбался.
А гость не знал, с чего начать. В своем письме Жюльен умолял писателя позволить ему задать несколько вопросов: «Это крайне важно, — настаивал он, — ведь правда же, это необходимо для понимания вашего творчества». И для того, чтобы расставить по местам комментарии, которыми снабжали произведения, направляя резкий свет на то, о чем автор предпочел умолчать. Подобные разъяснения порой оскорбляли Жюльена с его страстью… Нет, разумеется, об этом он говорить не стал. И дело было не в смущении, а в… С тех пор как Жюльен взялся за эту работу, он со все возраставшей энергией изо всех сил старался проникнуть в смысл темных мест, решив, в конце концов, что смысл их скрыт от читателя намеренно. Решил он так, должно быть, потому, что не сумел приподнять завесу, соткавшую эту темноту, но ему не хотелось распространяться по поводу своего бессилия. Достаточно было и того, что он сам о нем знал, чувствовал его кожей!
Жюльен стал упирать на непонятные места, объясняя, что они не дают ему продвинуться в работе. Но ведь диссертация должна сделать все ясным, а согласится ли на это ЖС? Дать доказательства. О Господи, я слишком разговорился, заврался, увяз… Отважиться пуститься в плавание по этому беспредельному творчеству — тут потребуется монашеское терпение, многих это отпугнуло. Но он любит, да, он любит достаточно сильно для того, чтобы впрячься в этот воз. Наклонившись, он коснулся колена Жоржа Сиффра:
— Я люблю, понимаете, я жить не могу без того, что вы пишете! Раньше, до того как я начал читать ваши книги, я работал с деревом, хотел делать мебель, красивую мебель…
Теперь он рассказывал о своей страсти и о своих горестях, о том, что ему необходимо, и о затруднениях, встающих на его пути. У него была целая коллекция сплошь исписанных карточек, несколько ящиков, набитых этими карточками до отказа. Как ему признаться в том, что в них он для себя одного записал вывод: «А что Сиффр этим хотел сказать?» Он не боялся утверждать, что во всяком читателе, и тут не может быть ни малейшего сомнения, чтение этих вещей рождает парадокс: пока читаешь, ты уверен в том, что все ясно, точно и утешительно. Вот только, закрыв книгу, не ощущаешь ни покоя, ни… ни уверенности в том, что получил ответ, так, словно каждая история заканчивалась лишь для того, чтобы задать новые вопросы, отодвинуть пределы, которых ты, как тебе казалось минуту назад, уже достиг. А если перечитывать… да, он перечитывал снова и снова. Послание, если оно и было, каждый раз погружалось все глубже.
— …Но ведь это ужасно, мсье, то, что я не могу как следует вас прочесть!
Гость говорил долго, восторженно и отчаянно. Хозяин внимательно слушал, не мешая ему, и Жюльен все сильнее горячился, но к его ярости и муке примешивалось удовлетворение, так, словно обличить… «промахи» автора означало оправдать собственные. Он и в самом деле опустился на самое дно колодца, раз до такого дошел! Понурив голову, он долго извинялся, твердя: «Понимаете, у меня ничего не получается…»
Сиффр все так же безмятежно слушал, и Жюльен чувствовал, что писатель ни на секунду не отводит глаз от его лица. А вот сам он невольно блуждал взглядом по комнате, натыкаясь на стены и возвращаясь к огромному окну, за которым сгущались сумерки. Моря уже не было видно, да почти и не слышно, и его рокот в полумраке казался более грозным, чем при свете дня. Закат солнца над плоскогорьем напоминал желе, в котором и самые бледные плоды внезапно начинают отливать пурпуром.
Позади них, хотя Сиффр и пальцем не пошевелил, зажегся свет. Мягкий, рассеянный, щадящий зрение. Жюльен подался вперед, поискал глазами выключатель.
— Включается автоматически, фотоэлектрическая камера. — Сиффр неспешно поднялся: — Может, поужинаем?