Но все-таки решилась спросить.
Мама пробурчала с каким-то кисло-сладким видом:
— Была ли влюблена? Была, и что? — Совершенно очевидно, что это происходило в прошлом веке!
Папа пожал плечами. Элоиза вообще сомневается в том, что сегодня он стал бы жениться на женщине — предпочел бы просто купить стиральную, посудомоечную машину, пылесос и микроволновку. Правда, детей пока не продают в разобранном виде или сублимированных, а он долго провозглашал, что любит детей, но… Это он так думал, пока Элоиза с Ритоном на свет не появились, потому что с тех пор считает совсем иначе: теперь он считает, что дети обходятся слишком дорого.
Что же до Камиллы… она-то выходила замуж, чтобы обручальное кольцо надеть и статус приобрести — сама говорила. Прадедушка, должно быть, обрадовался, когда сбыл ее с рук, просто-таки вздохнул с облегчением. Не было бы соседей, он, может, просто выгнал бы ее на улицу, как пообещал сделать папа, если Элоиза принесет ему в подоле, когда будет учиться в Париже. Но тут, ясное дело, папа какой-то несовременный. Элоиза же не дура, она знает, что пилюли выпускают не для собак. Но насчет этого лучше пока помолчать. Подумать только: она была убеждена, что детям надо проклюнуться и разбить скорлупу, чтобы родиться! И это же совсем недавно, буквально вчера было! Да уж, процесс старения неостановим… или процесс эволюции? На выбор.
Элоиза возвращается к своим баранам:
— Дедуль, ну, скажи правду, неужели ты был влюблен в Камиллу?
Он вздыхает:
— Нет, детка, нет. Я был влюблен в одну малавийку, такую маленькую, что она почти умещалась на ладони. Такая нежная, веселая, милая… Просто мечта. Но я хотел детей-французов, понимаешь? И как только вернулся, женился на дочке своего полковника. Это и была Камилла. Познакомились, а через шесть недель и свадьбу сыграли — уж на полтора-то месяца у нее хватило ума сдерживать свой гнусный характер. Зато назавтра после свадьбы… я все понял. Но что я мог сделать, как ты считаешь? Было слишком поздно — твой папа уже сидел у нее в животе. Должен сказать, мы это дело не откладывали в долгий ящик. Но такова уж жизнь, заинька…
Тихий ангел пролетел. Дедуля быстро перелистывал альбом. А тот вдруг сам собой открылся на странице, где была девочка. Полина.
И тут Элоиза увидела себя самое! Не такая высокая, чуть худее, но та же копна волос, то же заостренное лицо, тот же взгляд. Даже пальцы точно такие же — одновременно и сильные, и тонкие. Очарованная, девочка открывала для себя тетку, о которой ей все уши прожужжали: «Хорошая девочка Полина, умница Полина, чудо из чудес Полина…» Вот Полина — еще смеющаяся — в белом платье с воланчиками, тут она пухленькая, а вот, на другом снимке, такая вдруг худая, как будто ее что-то пожирает изнутри, и руки совсем прозрачные. Полина, которая так много обещала…
Дедуля трубно высморкался в платок: «Что тут за пылища!»
Полина давным-давно умерла, но образ ее живет. Элоиза подумала: «Как имя на коре, моя утрата, растет, не заживая, в глубину…».[11] Вот, заставляют учить стихи в школе, а в один прекрасный день от двух строчек сердце разрывается!
Тем временем дождик кончился, небо очистилось. Дедушка с внучкой отправились назад, по солеросовым лугам, таким привычным в Камарге. Они шли, взявшись за руки, Дедуля молчал…
Но вдруг он заметил, что Элоиза тоже примолкла: идет, уставившись в землю.
— Эй, детка, в чем дело?
— Знаешь, Дедуль, а ведь ты меня любишь только потому, что я похожа на нее.
Она говорила серьезно и печально. Тринадцать (неполных!) лет — еще слишком мало для подобных открытий: любить не так просто, и в людях, которые встречаются на твоем пути, ты стараешься разглядеть других, тех, кого ищет твоя душа…
Дедуля крепко прижал к себе девочку, потом подхватил на руки, подбросил в воздух:
— Дурочка, маленькая дурочка!
У него перехватило дыхание от того, какая реальность вдруг предстала перед его внутренним взором. Живя под одной крышей с Элоизой, он наблюдал один из вариантов будущего своей дочери, которое только смерти удалось опровергнуть. А в глубине души давно уже догадывался, да что там — знал… Полина походила на мать, разве что была не такой язвой. К двадцати годам, задолго до того, как чахотка доела жалкие остатки, — никакой груди, никаких бедер… И Полина точно так же, как мать, без конца подсчитывала монетки, вещички, грехи… И вздыхала, когда отец дарил ей новые чулки: «Папочка, те еще вполне хорошие, зачем было так тратиться…» Не надо далеко ходить, чтобы понять пристрастие восьмилетнего Ритона к копилкам и сберегательным кассам!.. О Господи, Господи, да что ж это за бардак-то такой! Он, ничей сын, вдруг понял — в семьдесят лет! — как трудно маленькой девочке осознавать себя внучкой мерзкой старой вороны, ах, чтоб ее!