Внезапно снова став маленькой и слабой, немыслимо нуждающейся в нежности, Элоиза съежилась на берегу пруда, уронила голову.
— И все-таки я обожаю копье, мне так нравится… Видеть, как оно летит, это — как праздник, да? Похоже на розового фламинго, выбирающего, где приземлиться…
Дед стоял:
— Тебе придется подняться, детка, я же не могу нагнуться к тебе, а хочется, чтобы ты меня поцеловала.
Элоиза вскочила:
— Прости, прости, Дедуля!
Она немножко поплакала, уткнувшись в его пропахшую нафталином куртку, он принялся утирать ей слезы: «Хватит, хватит, в конце концов», отдал ей свой большой белый платок: «Ну, зачем же так расстраиваться?»
Но на обратном пути сказал:
— Знаешь, я ведь, в общем-то, почти ничем не могу тебе помочь. Если откажусь за тебя, толку не будет. Решение должно исходить от тебя самой, от тебя одной, а то ведь…
Они шли медленно-медленно. Дорога вдоль берега в закатный час напоминала светлую ленту. Элоиза вспоминала, как в былые дни они — идя друг за дружкой — возвращались с реки. Она держалась тогда за веревочку, привязанную к поясу деда, вести ее за руку он не мог, потому что был нагружен удочками и богатым уловом. И если он увлекался и начинал шагать слишком быстро, она дергала за веревочку и кричала: «Тпру, моя лошадка, тпру, тпру!..»
Когда Камене с Дарсеем все-таки заявились, чтобы получить согласие родителей, Элоиза выслушала их, сжав зубы, потом, не обращая внимания на то, что ответит отец, ушла и только бросила на ходу:
— Можете обсуждать это сколько угодно, но я говорю «нет». А если вы меня запишете против моей воли, я не пойду, а если потащите — произойдет несчастный случай. Он же может произойти с любым, не правда ли, месье Дарсей?
Мама тоже встала:
— Девочка решила, и, знаете, ведь это ее будущее.
Папа, который раньше все-таки колебался, вдруг сообразил, что занятия спортом — дело недешевое. Хм, малышка умнеет год от года.
Иногда по утрам, когда рассветный туман еще клочьями висел над прудом, в тростниках мелькала тень, черная стрела рассекала светлеющее небо и слышался стрекот катушки спиннинга, которая возвращала себе добычу, а потом стрела снова со свистом неслась вдаль…
Это Элоиза, пока еще не взошло солнце, ловила новый день на удочку своего копья.
14
Горести Ритона
Посвящается Лоранс
За несколько дней до Пасхальных каникул Элоиза получила письмо на адрес своей Высшей педагогической школы. Редкое событие: семья была фанатично предана телефону, а эпистолярное искусство в грош не ставила. Даже мама не стремилась увековечить мимолетности жизни. Она быстренько пересказывала всякие параисские сплетни, сосредоточиваясь в основном на колкостях Камиллы и горлодрании Дедули. «Горлодрание» было термином из маминого личного словаря, который она составляла сама по мере необходимости, полагая, что некоторые слова можно обсасывать долго, как драже.
Мама не грызла драже. Но хотя ей искренне хотелось не расставаться с каждой конфеткой как можно дольше, целый пакет всегда лежал наготове, стоило затеять партию в крапет.[18] Да, игра никогда не мешала ей набить живот не меньше чем фунтом засахаренного миндаля. Мама клялась, что это в последний раз, что больше никогда, но брала в руки карты — и все начиналось сначала. И действительно не вставала со стула, пока после пяти-шести проигранных партий пакет не пустел окончательно: мама была рассеянна, болтала, вместо того чтобы следить, какие карты вышли, а какие остались на руках, и, не подавая виду, старалась побольше вытянуть из Элоизы, как она там живет одна-одинешенька в Париже… Маме казалось, будто уровень интеллекта Элоизы застрял где-то между тремя и десятью годами, этим объяснялось, что она обращалась с дочерью, как с умственно отсталой!
Не сказать, чтобы Элоизе так уж нравилось играть в крапет, но она любила мать, а ее любопытство только забавляло девушку. Мы висим на ниточках, подобно марионеткам, и за каждым, каким бы счастливым он ни выглядел, стоит кукольник, который за эти ниточки дергает, но ведь и им самим кто-то управляет… Что поделаешь, такова жизнь. Долгая спокойная река, умора просто! Для того чтобы до этого додуматься, не надо даже и к Дедулиной помощи прибегать.
Ну, а что же за письмо принес, достав из ящика, один из ее воздыхателей?
— Почерк мужской, — сказал он, сверля Элоизу взглядом. — Значит, у тебя кто-то все-таки есть, и не говори, что нет, клясться бессмысленно! (Можно подумать, она собиралась клясться!) Да-да-да, и не стоило, в таком случае, изображать из себя недотрогу!