— Я здесь, Дедуля.
— Он вас не слышит, — сказала вошедшая медсестра. — Остались часы, милая. Думаю, он зовет свою жену.
— Он меня зовет…
Женщина вышла, пожав плечами: жену, там, дочку, кого угодно, а на самом-то деле они всегда зовут мамочку, как маленькие.
Элоиза, вспомнив когда-то прочитанное, встала на колени у кровати так, чтобы губы ее оказались на высоте Дедулиного уха, и принялась говорить с ним. Может быть, смысл ее слов проникнет к нему сквозь кому, может быть, удержит старого человека в жизни, пусть на самом краю?.. Девяносто один год — это много, конечно…
До самой ночи она упорно рассказывала ему одну историю за другой, напоминала, что они пережили вместе, какие у них были секреты, какие проделки, как они плакали, когда умер Амаду, и как Элоиза раскроила себе лоб забытой в траве мотыгой. Тогда Дедуля рыдал в голос: «Это я виноват, дурак старый!» И уже тогда она гладила лысую голову: «Ну, что ты, Дедуля, ты ни при чем, не дури, Дедуля…» Ей было десять или одиннадцать тогда, но почему-то некоторые воспоминания дают ощущение, будто ты старше лет на двадцать!
Пять утра. Он зовет: «Элоиза!» Это уже не вчерашний стон. Она встает с колен, удивляясь, что не чувствует слабости. Он сжимает ее запястье с силой, на какую она считала его уже не способным. Дежурный врач в полночь покачал головой: «Больше он вам ничего не скажет». А он все-таки заговорил.
— Элоиза?
Она зажгла ночник на тумбочке. Он улыбнулся — глаза совершенно живые. Она наклонилась к нему:
— Пожалуйста, только не утомляй себя.
А он сказал — ясным и чистым голосом:
— Прости меня, милая, я умираю…
И тогда она взяла почти безвольные пальцы и стала гладить ими свое лицо, целуя каждый, и Дедуля умер, не сводя глаз с того, до чего уже не мог дотянуться сам, но что она подарила ему в последний раз.
Элоиза, идя в похоронном кортеже, смахнула рукой слезы.
Папа шел, ругая плохую дорогу. О чем он думает? Он не приходил в больницу, он не пришел к выносу тела, а сейчас у него было хорошо знакомое Элоизе выражение лица, этот по-особенному сжатый рот: «старик-то умер, а я жив». Такое же в точности, как когда ушла Камилла.
В какой момент отец перестал интересоваться тем, что происходит вокруг? С недавних пор он дрейфил перед смертью, выискивал в рубрике, где печатали некрологи, людей своего поколения. Такое ощущение, будто другие умирали лишь для того, чтобы дать ему уверенность в том, что он-то еще существует. И действительно — он живет… Ему всего пятьдесят два года — слишком рано, чтобы начать обратный отсчет.
Небо было покрыто темными тучами, на которые люди, медленно идущие за гробом, поглядывали с беспокойством. Могильщик, по знаку кюре, побежал вперед — сколько раз бывало, что гроза разражалась прежде, чем успевали накрыть брезентом могилу, может, хоть сейчас хватит времени, а то ведь все потонет в грязи. Элоиза подошла к кучеру: «Пожалуйста, если не трудно, чуть-чуть быстрее. Нужно успеть на кладбище до того, как польет, в кортеже много слабых здоровьем людей».
Папа высунулся из ряда, всмотрелся в небо. Элоиза с горечью подумала, что он-то уж точно при первой же капле куда-нибудь спрячется. Он умеет исчезнуть в нужный ему момент, испариться, едва появится намек на грядущую беду. Папа, который беспрестанно взывает к сердцам других, даже и не понимает, что у него-то самого никакого сердца давно уже нету.
Не было ни погребальной службы, ни молитв у гроба. Папин кошелек ненавязчиво напомнил ему, что Дедуля был атеистом. Противостоят ли воле отца, когда она идет в ногу с волей сына? Дядюшка Кюре был тут только как друг, об этом было объявлено всему дому. И теперь он большими шагами двигался за гробом, заложив руки за спину.
Анри Годон — ровесник Дедули. Думает ли он тоже о смерти? «После того как так долго подыхаешь с голодухи, будучи деревенским священником, уже ничего не страшно, таким крепким, пусть и тощим, стариком ты становишься», — сколько раз он повторял эти слова! Он, и правда, жутко худой в своей вытертой, залоснившейся сутане, теперь слишком для него длинной: усох настолько, что стал ниже ростом, — можно подумать, ходячая вешалка…
Как-то перед церковью, где он перестал служить по воскресеньям мессы, чтобы его заместитель мог потихоньку освоиться, Мелен, одна из представительниц параисской молодежи, приверженных вековой семейной скупости, спросила у него, не примкнул ли он к интегристам, раз все время ходит только в сутане. А он упер руки в боки, расхохотался ей в лицо и посоветовал подумать и подсчитать: костюм стоит вдвое больше того, что деревня за год кладет на поднос для сбора пожертвований!