Так вот, значит: папа не в себе. Еле на ногах держится: «Вы же знаете, какой я чувствительный (двадцать пятый раз!), это несчастье просто выбило меня из колеи». И вынимает из ведерка для рыбы черного котенка, без единой белой шерстинки, единственного спасшегося при этом массовом убийстве.
Элоиза берет котенка, вычесывает его: в шерсти полно рыбьей чешуи. Он мяукает, она бежит, посадив его на плечо, открывает на кухне холодильник: «Ну вот, сейчас нальем молока в блюдечко». Ха! Привет! Да он и лакать-то еще не умеет… Она бежит на поиски бутылочки со сладкой водичкой, которую Ритон забывает то в одном, то в другом углу и которую называет «своей женой». Черт побери: на этот раз пресловутая «жена» у него в руках. Элоиза молча забирает ее, Ритон ревет, Элоиза возмущается, выполаскивая бутылочку: «Хватит тебе соску сосать, большой уже, насосался, довольно», она наливает в бутылочку молока, надевает соску, уф… все в порядке, черный котенок жадно сосет. Ах ты Боже мой!..
Прибегает на четвереньках Ритон. Он уже давным-давно умеет ходить, но когда ноги колесом, как у него, быстрее получается на четвереньках. Он смотрит на того, кто отнял у него «жену», сначала смеется, потом хмурится и тащит котенка за хвост, которым тот тихонечко похлопывает по ноге Элоизы. Элоиза в ответ шлепает братца. Вот те на! Ритон уползает с ревом: «Отдай, отдай, это моя жена, хочу свою жену, мама, мама!!!»
Прибегает мама:
— Ой, какой хорошенький!
— Он мой, — говорит Элоиза, — его зовут Амаду.
— Почему Амаду?
— Понятия не имею, — говорит Элоиза, которая и впрямь понятия об этом не имеет.
— Эта девчонка загадки загадывает, чтобы придать себе значительности, — шипит бабуля Камилла, ужасно недовольная, поджимая губки так, что их уже почти и не видно совсем. Во взгляде, который она бросает на Элоизу, столько злости, что Ритон перестает плакать, чтобы стукнуть Бабулю каблуком по щиколотке. Та дает сдачи. Ритон отступает, причем уже ревмя ревет: «Мама! Мама! Бабка бьет Ритона!»
Короче, усыновление Амаду семьей Дестрад не обходится без междоусобных сражений.
А потом Амаду стал расти. И оказалось, что он кот.
Камилла предсказывала, что чертова скотина провоняет весь дом, но всем на это было плевать. Амаду — просто прелесть. Лапочка. И тут надо кое-что разъяснить. Увидев Элоизу, котенок прятал коготки и принимался мурлыкать. Увидев Камиллу — шипел, раздувался вдвое и плевался. Словом, такое начиналось! Конечно, всякому было понятно, что «щипщица и обманщица», как называл ее Дядюшка Кюре, опять его ударила! Но кошки же не умеют соблюдать приличий в ответ на подобное поведение. Вот и кончалась при виде Камиллы вся котеночья нежность…
— Да-да-да, помяните мое слово, — настаивала Камилла, — он провоняет весь дом. — И принюхивалась: — Ну? Разве же не пахнет кошачьей мочой? Он же все метит!
А Амаду пока легко и радостно охотился за мышами. И — единственное, что смущало Элоизу, — неизменно притаскивал ей их в качестве ценного дара.
— Мамочке своей несет, — веселился Ритон. — Нормально!
Однако «мамочка» почему-то не решалась скушать сыновний подарок. Странное существо, эта моя мама, — так и сквозило во взгляде Амаду.
Но какое это все имело значение! Едва заслышав шаги возвращающейся из школы Элоизы, котенок спешил навстречу и — в буквальном смысле слова — кидался ей на шею. Вцеплялся в «мамочкины» плечи — там уже живого места не было! — да еще мяукал при этом… Он хочет ласки — и молока — и ласки — и мяса — ласки — и… и дивного материнского аромата, в котором смешались запах ландыша и запах булочек.
— Все-то ему мало, — говорила взволнованная Элен, — смотри, как он тебя любит, ты хоть понимаешь, как?
— Да он вообще никого, кроме нее, не любит, — жевала свою жвачку Камилла в предгрозовой тишине. И тучи все сгущались…
Амаду свободно разгуливал по всему дому, запрет был наложен только на чердак. Но ему было отказано в праве путешествовать туда только потому, что наверху водились крысы, пробиравшиеся сквозь щели в стене из амбара: дом в Параисе был совсем старый. И Дедуле приходилось расставлять там капканы и раскладывать всякую отраву. Ритону тоже не разрешали лазать туда: он ведь, что видит, то и тащит в рот. А тут — ОПАСНОСТЬ! И все в Параисе следили, чтобы дверь к лестнице, ведущей на чердак, была всегда крепко-накрепко закрыта.
Время от времени Амаду крался вдоль плинтуса, принюхиваясь к идущим оттуда запахам добычи.
— Хватит с тебя и мышей, успокойся! — Мамочка Элоиза глаз не спускала со своего питомца.
Она больше ни на что не отвлекалась по дороге домой из школы, а дома, вместо того чтобы как раньше ворчать: «Вон сколько назадавали!» и тянуть время, она, еще не проглотив последний кусок полдника, вытаскивала тетрадки: скорее покончить с домашними заданиями и сразу после десерта бежать к котенку. «Насчет десерта — это только для красного словца», — уточняла она с недавно проявившимся у нее педантизмом. Но и на самом деле всегда старалась выгадать хоть минутку для игр с Амаду.
Поначалу Ритон частенько оказывался поцарапанным, но в конце концов и он понял, чем живой котенок отличается от плюшевого мишки, которого можно четвертовать или тискать, сосать или грызть, потому что ужасно чешутся десны. Ритон теперь просто ласково поглаживал Амаду по черной спинке, а тот втягивал коготки и блаженно мурлыкал.
Папа очень нравился себе в роли Спасителя Претерпевавших Бедствие Выводков («Не может без преувеличений», — шепотом уточняла Элоиза), без которого, как он хвастливо утверждал, ничего бы и не было, сам играл с котенком и хохотал, как мальчишка, а мама в такие моменты ворковала и ластилась к нему — не без задней мысли, полагала Элоиза, которую теперь не проведешь, она понимает, что означают эти нежности. Бабуля Камилла, вполне возможно, все еще считает, что продолжение рода людского обеспечивает капустная грядка, но не Элоиза же! Только это все неважно, главное — котик оказался вестником счастья, а насчет младенцев, так поживем — увидим!
Но однажды вечером Амаду не встретил Элоизу. Она уже пригнулась, чтобы принять на плечи удар — теперь на нее при встрече напрыгивало уже пять кило черной шерсти, так нет же — никакого тебе Амаду.
Она позвала — безответно. Она обегала весь дом и все прилегающие к нему сооружения, она кричала, звала снова и снова — нет, нет и нет. Камилла, чистившая морковь, процедила сквозь вставные челюсти, что, дескать, против природы не попрешь, котам надо когда-то погоняться за кошками: «А ты что — так не считаешь?»
— Нет, нет, — кричала Элоиза, — нет, с ним что-то случилось! — Она бегала из овчарни в амбар и обратно, обыскивала винные подвалы, она открыла Дедулину мастерскую, она носилась туда-сюда по лестницам, она уже изнемогала — но Амаду в этом доме словно и не было никогда.
Ритон больше не пытался помогать сестре в поисках: слишком уж быстро она перемещалась из одного места в другое, ему за ней было не поспеть. Но когда Элоиза в очередной раз пробегала мимо, он ухватился за ее носок: малышу было тревожно — у старшей сестры такое лицо, как в самые плохие дни:
— Лоиза, ты чего — сердишься?
Элоиза присела на корточки.
— Ритон, ты видел котика?
— Он ушел.
— Куда ушел? Миленький, скажи!
— Амаду на чердаке.
Элоиза окаменела.
Наступил тот час, когда мужчинам пора было вернуться с реки. Мама побежала им навстречу:
— Амаду исчез, Элоиза с ума сходит!..
Ничего себе! Дедуля забыл про удочки с велосипедом и бросился к дому. Ритон, обняв колени старшей сестры, твердит: «Амаду на чердаке», — а та застыла на месте, словно превратилась в кусок гранита, и только, еле ворочая языком, бормочет: «Убью ее, убью…»
Дедуля оторвался от нее, побежал к дверям. Та, что вела на чердак, закрыта. Он посмотрел на Камиллу: