В университете сын не только отлично учился, но и стал активным членом университетской жизни. И если место в баскетбольной команде радовало мать, то от его разговоров на политические темы ее сразу бросало в дрожь. Он вошел в редакторский состав самиздатовской газеты, писал тексты о текущей ситуации в стране, проводил какие-то расследования о коррупции и ущемлении прав. Его тексты, порой такие глупые и наивные, приправленные юношеским максимализмом, были полны неколебимой уверенностью и верой. Не ограничиваясь словами, он сам утраивал пикеты, стоял с плакатами, с вечными и благородными лозунгами.
И эти его устремления пугали ее больше всего. Она отговаривала, разумеется, и предупреждала, боже сколько раз она ему говорила, что не стоит, не надо, ничего не изменишь, все глупости, все слишком сложно, все слишком глубоко, безгранично глубоко, чтобы было возможно что-либо изменить. Что система, с которой он в своих пылких речах и поступках пытается бороться, уже работает, работает давно и исправно, что она всасывает в себя все и всех, безжалостно пропускает через жернова, и прогладывает, никогда не давится, просто всасывает, обнажая, садистки срывая сначала социальный статус, затем моральное состояние, и под самый конец физическое. И все. И нет больше никого. И ничего. Только память, скорее полупамять, потому, что слова о ней произносятся только полушепотом. Но он лишь отмахивался, говорил, что только так можно что-либо поменять – надо говорить бесстрашно, выходить против системы. И чем больше громче произносить правильные слова, тем больше шанс, что их услышат. Они ссорились и завершали разговор, она плакала. На следующий день он, конечно, перезванивал, просил прощения, уверял, что все в порядке, чтобы она не волновалась, он очень аккуратен и не допустит, чтобы что-то плохое случилось.
А потом в один вечер он не позвонил, хоть и обещал. Она старалась не предавать этого большого значения, мало ли у мальчишки в двадцать лет занятий. Наверняка найдутся поинтереснее, чем болтать с престарелой матерью по Фэйстайму. Но сердце все равно волнительно стучало в груди. Она слишком хорошо знала, как люди могут бесследно исчезать.
На следующий день по телевизору в новостях упоминали что-то про студенческие выступления, стычки с полицией, были задержания. Она бросилась к телефону, набрала его, но телефон был выключен. Бесчисленное количество раз за вечер она набирала его номер, но все безрезультатно.
Звонила в университет, звонила в полицию, но что там, что там не стали давать никаких комментариев. Она чувствовала, что ее просто водят за нос. Дни растягивались бесконечно, каждая секунда в безвестности стала испытанием. На работе она то и дело, смотрела на свой телефон, но тот безжалостно молчал. Отпросившись с работы она пришла к университету, там уже было несколько родителей, которые пытались разузнать, что случилось с их детьми. Официальные лица ничего не говорили. Только учащиеся, опасливо поглядывая через плечо, рассказали, что когда приехала полиция, многих погрузили в автозаки и увезли. Некоторые уже вернулись, говорили о допросах, но больше они ничего не видели.
Она просто обезумела от неизвестности, так и не уснув ночью. На следующий день на работу, она останавливала товарищей в форме, что проходили мимо нее, и спрашивала, знают ли те что-нибудь про студентов, где те могут быть. Но товарищи в форме лишь грубо одергивали, что ей лучше заткнуться и следить за чистотой, и лишь некоторые, видя всю материнскую скорбь и отчаяние, уходили потупив глаза. А она продолжала свою работу, храня веру, что кто-то позже обязательно ей поможет что-нибудь разузнать о сыне.
И в этот момент прозвучал сигнал. Ее сковал ужас, как в тот, самый первый раз. И капли так же методично падали на паркет.