Кругом омёта тихо стало, не слыхать ничего, ровно ушли все с этого места или в ушах у меня заглохло. Лежу, а сам всё думаю, думаю, разные картины в голову приходят: тятю покойного вспомнил, как он коммунистом был, маму, как она двоих коммунистов на погребе прятала, и показалось мне, что я тоже коммунист, и если нападут казаки на меня, обязательно застрелят и разговаривать не станут. Подобрал я левую ногу, прислушался одним ухом, говорю себе:
— А где теперь мама? Чего с ней будет?
Лежал, лежал и уснул невзначай. Проспал до самого утра. Утром высунул голову из соломы, гляжу, а кругом туман висит, не видать ничего. Стал глядеть хорошенько, а это не туман — дым густой, и село будто не наше стало — изб мало. Недалеко от меня около колосянки мужики сидят, бабы и ребятишки, и тут же зыбки подвешены. Бабы плачут, мужики глядят молча. Подошёл старик Пронюшкин с нашей улицы, увидал меня, говорит:
— Ты где, парень, бегаешь? Ведь изба-то у вас сгорела.
— Как сгорела? — спрашиваю я.
— Вот так и сгорела. Половину села смахнуло в одну ночь. Казаки сожгли снарядами.
— А мама где?
— Мама твоя на пожарище там. Беги скорей туда.
Пришёл я на то место, где стояла наша изба, а там одни головешки валяются да труба печная стоит. На дороге убитая лошадь брюхом раздулась, и три человека вниз лицом лежат. Мимо прошёл дядя Никифор с завязанной головой, и раненого красноармейца провезли на подводе. Мама моя тихонько плакала, сидя на чурбашке у сгоревших ворот. У меня тоже слёзы показались на глазах, ну я всё-таки не стал плакать. Встал на тёплую золу, начал ноги греть, потому что вместе с избой и сапоги мои сгорели.
