После того, как служба оканчивается, и священник отпускает всех идти с миром, монахиня вдруг говорит мне:
— У тебя красивое имя. Ты знаешь, кем был человек, который его носил?
— Мужиком, разговаривающим со зверушками и птицами?
Она улыбается уголком губ. Я думаю, она бы и засмеялась, но в церкви этого делать, должно быть, нельзя.
— Нет, Франциск. Человек, в честь которого тебя назвали, проповедовал любовь. И использовал для этого самые прекрасные слова, которые только есть в человеческом языке.
— Кто вы такая? — спрашиваю я тихо, в храме мне не хочется повышать голос. Я не задаю очевидного, дурацкого вопроса, откуда она знает мое имя. Стрелок ведь его тоже знал, отчего бы его не знать бабушке или старой тетушке стрелка, от которой он унаследовал свои удивительные глаза.
Монахиня продолжает перебирать розарий, потом едва покачивает головой, будто я задаю неверные вопросы.
Она говорит, с ласковой полуулыбкой:
— Морин Миллиган. Я прихожусь тетей твоим родителям. Очень приятно познакомиться.
— И моей двоюродной бабушкой, так?
Она прикрывает рот ладошкой, будто боится засмеяться.
— Хорошо, — кивает она. — Ты способен на простейшие когнитивные операции.
И от ухоженной бабушки-монашки слышать слова моего отца несколько неожиданно. Она продолжает своим тихим, красивым и мелодичным голосом:
— Но ты снова задаешь неверные вопросы, Франциск.
Она вытягивает руку с розарием, почти касаясь воротника моей рубашки, но — не касается.
— Теперь спрошу я. Ты знаешь, на что способен отец, потерявший единственного сына, от любимой женщины? Ты знаешь, что он способен преступить законы мироздания ради своей плоти и крови? Ты когда-нибудь видел, чтобы твой отец плакал?
Протянув мне свою морщинистую, хрупкую руку, похожую на лапку обезьянки, она предлагает:
— Хочешь посмотреть?
Я делаю движение ей навстречу, но вдруг замираю.
— Не хочу.
— Однажды все равно увидишь, — говорит Морин легко и печально. — Ты представляешь, чем занимается твоя семья?
— Ну, в основном они бездельничают и пьют. Во мне же четыре с половиной литра чистой ирландской крови.
— Хорошее чувство юмора для трупа.
Звучит вовсе не как угроза, бабуля просто констатирует факт.
Она говорит:
— Передай, пожалуйста, папе весточку от тетушки Морин.
— Какую? — спрашиваю я, я смотрю ей в глаза, и в этот момент они синие и совершенно пустые.
— Последний же враг истребится — смерть.
Глава 3
Утром я и дядя Мильтон сидим на кухне одни. Мэнди и Итэн на работе, как функционирующие члены нашего маленького общества, а мы представляем собой семейный атавизм, лишенный смысла и наполнения, по крайней мере финансового.
Не то чтобы наша семья излишне нуждалась в финансах, но, как говорит отец, она нуждается в работе, как источнике радости и страсти.
Источником своей радости и страсти Мильтон сейчас похмеляется. А где мои радость и страсть, я даже думать боюсь. Я говорю, размешивая сахар в кофе:
— Ты не рано начинаешь, дядя?
На что Мильтон отвечает, обнажив белые, красивые зубы.
— Я еще не закончил просто.
Я люблю дядю Мильтона. Даже пьяного. В первую очередь это, конечно, показывает меня как человека терпеливого и способного за любовь пострадать.
Дядя Мильтон облокачивается на стол, потом почти укладывается на него, подтягивает к себе солонку и перечницу. Он говорит за солонку:
— Сдавайся, песчаный ниггер!
И говорит за перечницу:
— Аллах Акбар!
А потом разбивает перечницу вдребезги. Пока дядя Мильтон лицезреет останки своего воображаемого врага, я переливаю виски из его стакана в свой кофе.
— Слушай, — начинаю я. — А ты помнишь тетушку Морин?
Мильтон чуть вскидывает бровь, потом ставит солонку на место, говорит:
— Мы уехали из Дублина, когда мне было два года, близняшкам год, а Итэном Салли вообще была только беременна. Мы не помним родственников Моргана.
Своих родителей мои родители всегда называют только по именам.
— То есть, вы никогда не видели тетю Морин?
— Ну, Морган о ней говорил. Но я без понятия, по крайней мере подарки на дни рожденья она мне не посылала. Да и что там из Ирландии посылать? Картошку?
Мильтон хрипло, красиво смеется, потом смотрит в пустой стакан и вздыхает с трагичностью, достойной Гамлета. Надо же, думаю я, надо же. Мы о ней ничего не знали, а она о нас знает все?
— А письма? Открытки?
— Никогда!
— Ни одной?
— Ты думаешь я тебе вру? — пожимает плечами Мильтон.
— Не исключаю такой возможности.
— Правильно, — кивает Мильтон. — Я всем вру.
— Знаешь что? Мы тебя закодируем.
— Ты не можешь поступить так с собственным дядей.
— Или могу?
Мильтон раздумывает над этой неожиданной мыслью, являющейся в то же время ужасающей перспективой, а потом вдруг выдает:
— Райан о ней говорил. Что она существует, и у нее есть дочь, Морриган или как-то вроде того. Но это было давным давно.
Надо же, а кто-то, кто никогда и ничего мне не говорит, все-таки в курсе.
Я отпиваю кофе, жмурюсь от удовольствия.
— Отлично, — говорю. — А что он узнал о Морин? Только то, что она есть?
— Слушай, — тянет вдруг Мильтон, так что его южный акцент становится отчетливее обычного. — Ты же у нас болтаешь с мертвыми. Спроси того, кто точно знал эту Морин. Спроси Моргана!
— Господи, а ты и вправду неплохой психотерапевт.
— Плохое слово, не произноси его.
— Господи?
— Психотерапевт.
И тогда я вдруг подаюсь вперед и его обнимаю, Мильтон скашивает на меня взгляд, я говорю:
— Ты же знаешь, как я тебя ценю?
— Надо же, какое полезное знание, — фыркает Мильтон, но вдруг улыбается как-то по-другому, ярче и светлее.
— Я что один в этом доме способен выражать эмоции? — говорю я, и вспоминаю совсем неожиданно, что говорила Морин. — А папа плакал, когда я, ну, чуть не умер и немного все-таки умер?
— Конечно, он же всегда был тряпкой.
— Надо будет тебя все-таки закодировать.
Мильтон отвешивает мне подзатыльник, но какой-то очень бережный, как для моих лет. Ну что у меня голова что ли отвалится?
Забрав свой разбавленный виски кофе, я отправляюсь наверх, использовать чудесную идею Мильтона.
Если не знаешь точно, где находится нужный тебе призрак, то лучше позвать его с помощью доски Уиджа, чем шарить в темноте, пытаясь его отыскать. Я не могу быть уверен, что после смерти Морган обитает в доме, может быть у него были места дороже и значимее. Морган умер, когда мне было около года, кажется, так что я его совсем не знал. Устраиваясь на полу, я достаю из-под кровати свою спиритическую доску.
Фокусы с доской дело совсем простое, а вот настоящая работа — невероятно сложная. Взяв лезвие, я прохожусь им по ладони, вскрывая кожу и выпуская кровь. Когда красным окрашиваются все четыре угла доски, я беру указатель, чтобы распределить кровь по всей площади. Доску, как и любое средство связи между живыми и мертвыми, нужно кормить живой кровью по одной простой причине. Единственное средство связи между живыми и мертвыми — кровь. Пролитая кровь открывает завесу между мирами, потому что когда проливается кровь кто-то должен умереть. Даже если и символически. Кровь это пароль и допуск в мире мертвых, она питает призраков и сообщает миру мертвых о возможном пополнении.
Я беру указатель, и он скользит под моими пальцами легко, готовый слушать, так сказать, указания. Я перевожу его на строчку «Привет» и жду. Здороваюсь я вовсе не с конкретным призраком, а с доской. Своего рода этикет. Указатель тянется в сторону «да», и я знаю, что можно начинать.