Я вожу от буквы к букве, выписывая «Мне нужен Морган Миллиган, могу ли я поговорить с ним?». Я всегда вежлив с доской, ведь никогда не знаешь, кто там, сидит за ней и указывает ответы с другой стороны. Ощущение, когда доска отвечает тебе, если только она по-настоящему отвечает, не забудешь никогда. Такое бывает, когда отлежишь руку, она немеет и ее совсем не чувствуешь некоторое время. Здесь — так же, только куда сильнее, пальцы будто бы отнимаются, и больше тебе не принадлежат. Кто-то пользуется твоими движениями, а ты — только смотришь. Я — только смотрю. И мне отвечают: «Ты можешь. Говори.»
Пальцы снова начинают меня слушаться, и я выписываю указателем: «Здравствуй, дедушка. Как у тебя там дела? Извини, что никогда не заходил, я же тебя совсем не знал. Ты можешь мне помочь?»
Указатель скользит к слову «да», и я улыбаюсь, но не успеваю я оценить в полной мере сговорчивость моего деда, как указатель вдруг резко меняет положение и оказывается на самой низкой строчке, на строчке «прощай».
И не останавливается, начав выписывать мертвые восьмерки — знаки бесконечности. Вообще-то я мог бы закончить сеанс экстренно и безопасно, но не хочу. Я далеко не уверен, что справлюсь с любым духом, но если уж я хочу узнать, что происходит, то стоит идти до конца и смело смотреть в лицо опасности, а не прятаться в шкафу и ждать, пока она исчезнет, как я предпочитал делать в младшей школе.
Указатель швыряет от одной буквы к другой, у меня нет даже возможности ответить. Кто-то выписывает:
«Уходи. Уходи. Уходи. Он здесь. Он здесь. Он пришел. Навсегда. Он найдет нас. Я хочу тебе помочь. Прощай.»
Указатель замирает, и я снова чувствую свои пальцы, но только на секунду, потом ощущение немоты в руках возвращается, и указатель начинает бешено двигаться снова.
«Иди сюда».
И в один момент все гаснет, а буквы на доске, раскормленной моей кровью загораются рубиново-алым. Я снова в полной, непроницаемой темноте, смертной тени. Самое странное, что я вдруг понимаю, что не могу выйти сам. Бывает так, что я слишком истощен, чтобы попасть назад, для этого я и рисую врата, когда готовлюсь к переходу, но сейчас я не то что не истощен, я полон сил для великих свершений, но мир живых для меня оказывается закрыт.
Я поднимаю взгляд от доски, перед кроватью стоит девочка. Возможно, ей лет шестнадцать, не больше, может даже меньше. Возможно — потому что лицо у нее замотано бинтами, не видно ни рта, ни глаз, кое-где бинты пропитались кровью. Она бледная, той мертвенной бледностью, которая свойственна больным чахоткой или малокровием, у нее хрупкие, как стеклянные, запястья.
Она говорит, голосок у нее звонкий, девчоночий со сложноопределимым говором:
— Привет.
— Привет, дружок. Я — Фрэнки, а ты?
— А я — умерла.
На ней белое платье, совсем простое, так что даже сложно определить эпоху, когда ее в этом хоронили. Я смотрю на ее руки и вижу, что ногти у нее сорваны, а она, чувствуя мой взгляд, отводит руки за спину и сцепляет пальцы.
— Ты говорила мне уходить?
— Я, — говорит она. — Хотела тебя предупредить. Но уже поздно. Он же здесь.
Она поднимает замотанную бинтами голову и то же самое делаю я, невольно, без желания смотреть, кто же он такой. Он висит под потолком, и сначала я думаю, какой он забавный, будто демон из мультфильма: рога, один длинный и острый, другой обломанный, красные, как два драгоценных камушка глаза без зрачков, длинные-длинные зубы, с которых капает слюна. Он весь черный и израненный, так же обмотанный бинтами, как девочка. В местах, где бинты порваны проглядывают раны, в которых копошатся мухи и пауки.
Он протягивает мне свою когтистую лапку, и я уже готовлюсь засмеяться, такой он в сущности забавный, как вдруг снова слышу то, что не является голосом или звуком.
— Здравствуй, Франциск.
Я тут же забываю о том, как по-демонически оперетточно он выглядит оттого, как нездешне он говорит. Описать все чувства, которые во мне вызвали эти слова толком невозможно. Не только страх, не только отвращение, но и болезненную, нездоровую радость, почти переходящую в экстаз. Больше всего похоже на то, что я читал про религиозный трепет, благоговение от сочетания радости и страха.
Только тут чувство было неправильное, нездоровое и испытанное в доли секунды. Как только демон договорил, оно исчезло, не оставив после себя ничего, кроме опустошения.
Демон смотрит на меня своими красными, кровяными глазами без зрачков, а потом вдруг открывает пасть и говорит моим голосом:
— Наверное, не стоит больше шокировать тебя мной настоящим, как думаешь? Я могу позаимствовать твой голос, чтобы не смущать тебя.
Я хочу было вежливо ответить что-то вроде «да, спасибо», но не могу.
— Я же сказал, — повторяет демон. — Позаимствовать.
Он спускается по стене, с неестественной, не звериной и не человеческой, неземной вообще ловкостью. Когда я отвожу от него взгляд, девочки рядом уже нет.
— Говорить, как ты понимаешь, буду я.
Я щурюсь, потом морщу нос, пытаясь высказать свое отношение к такому одностороннему диалогу без слов. Мне кажется, будто вместе с моим голосом, демон позаимствовал и мою манеру говорить.
— Я оберегаю эту семью уже почти двести лет, по моим меркам, довольно немного, но по вашим — уже внушительно. Как ты понимаешь, это я спас тебя от пули Доминика, надеюсь ты благодарен. Впрочем, с точно таким же рвением я спасал бы Доминика от тебя. Пока живы вы, существую я. Вы все — моя паства, и я, как ваш пастырь, имею некоторые пожелания по поводу вашей дальнейшей жизни.
Интересно, я всегда так многословно и занудно говорю? Демон скалится, обнажая острые зубы, облизывает их длинным языком, копируя мое движение, и продолжает:
— Но ты пришел сюда, чтобы узнать о Морин Миллиган, так? Я тебе расскажу. Так как вопросы ты задавать не умеешь, я избавил тебя от этой необходимости. Морин Миллиган, дружок, практически Джин Диксон и Тереза Авильская в одном флаконе. Морин Миллиган, вместо того, чтобы заниматься тем же, чем ты, к примеру, посвятила себя Богу или думает, что посвятила себя Богу. Свои видения она принимает за дар Господень. Зря или не зря, это уже совсем другой вопрос. Когда Морган, твой дед, уехал из Ирландии, она осталась там и пошла в монахини, думая, что это поможет ей бороться со злом внутри нее. Она считала себя ведьмой, недостойной жизни, — демон указывает когтистым пальцем вверх. — на этой земле. В своем уютном монастыре, что в графстве Лаут, Морин Миллиган, двадцати двух лет от роду, умерщвляла свою плоть с завидным усердием. И вот тогда она обрела дар предвидения. Ее преследовали неизменно правдивые видения, настолько точные, что люди решили, что Морин Миллиган не ошибается никогда. К ней съезжались католические иерархи со всей страны, а потом и со всего мира. Морин Миллиган не ошиблась ни разу, заслужив себе огромный кредит доверия. К ней прислушивались, ее почитали, как святую, ее скрывали от мира. Но, думаешь, Морин стала святой? Знаешь, как говорят: от осинки не родятся апельсинки.
— А кем стала Морин? — спрашиваю я, не сразу понимая, что снова могу говорить. Демон молчит, смотрит на меня пристально, неестественно, угловато склонив голову. Он отдал мне голос, и теперь снова был бессловесен.
Некоторое время после того, как я просыпаюсь в своей светлой, живой комнате, передо мной все еще горят эти страшные, мультяшные глаза. Часы подразумевают, что я проспал около трех часов.
Мой мозг занимается судорожным подсчетом моих проблем. Итак, в меня стрелял мой, по-видимому, родственник — это раз. Мне угрожала моя, по-видимому, бабушка — это два. Они оба, судя по всему, сектанты, крепко вознамерившиеся стереть с лица земли всех мне подобных, да и к моей семье в целом не питают никакой приязни. В мире мертвых у Миллиганов есть покровитель, считающий себя нашим пастырем, но доверять кому-то, настолько напоминающему сатану из мультфильма, я тоже не спешу. Даже мои собственные родители скрывают от меня то, не знаю что.
Сектанты, пытающиеся меня убить, демоны, пытающиеся меня предупредить, семейные тайны. Я беру лист бумаги и ручку, черчу круг, внутри пишу наши имена: Мильтон, Мэнди, Райан и Итэн. И Франциск, конечно. Затем черчу второй, такой же неровный и неаккуратный, как первый, и там я пишу: Морин, Морриган, Доминик. Во вражеском кружке я рисую крест, а в собственном череп с костями, не отличающийся особенной красотой. Между двумя кружками я провожу линию, и над ней рисую моего нового рогатого друга в бинтах, пометив его тремя знаками вопроса.