— Мы выезжаем через полчаса, святой отец. Вы завяжете ему глаза и поедете с ним в машине. Очень надеюсь, что не случится ничего форсмажорного. Очень.
Я, как наверняка и падре Стефано, понимаю, что имеет в виду Морриган. Она, разумеется, уже догадалась, как к моим родителям попала информация о том, где я. И явно не была этим довольна.
Но отец Стефано делает вид, будто бы расценил слова Морриган, как обычное приказание, а вовсе не как скрытую угрозу. В назначенное время, он отвязывает меня и почти тут же завязывает мне глаза. Я почти рад перемене ситуации, потому что мой визуальный канал уже вполне сыт лицезрением кирпичных стен и плесневелого потолка, а вот свобода движений мне жизненно необходима. Что насчет определения своего местонахождения, у меня есть идея получше.
Поднимаемся мы довольно долго и вслепую это весьма нелегко. Я терпеливо считаю ступеньки, и насчитал их около восьмидесяти пяти, ни разу не сбившись. Поднялись мы явно в здание церкви, но какое-то опустелое, потому что запах ладана едва-едва заметен, будто бы в последний раз здесь служили много лет назад. Оказавшись на улице, я с наслаждением втягиваю утренний, холодный воздух, вспомнив, как рассказывал о нем Доминику. В машине оказывается вполне просторно, и ужасно удобно после кушетки. Почти тут же, оказавшись на заднем сиденье, я закрываю глаза, а открываю их уже в темноте совсем другого рода. Я стягиваю повязку с глаз, с удовольствием озираясь. Раз уж отец Стефано все равно завязал мне глаза, грех этим не воспользоваться. Отца Стефано, разумеется, нет. Видеть живых из мира мертвых, это особое искусство, род фокуса, на который я, конечно, способен, но расходовать силы не хочу. Я оборачиваюсь, и вижу, как исчезает позади меня церковь, охваченная языками алого и белого пламени. Сейчас это уже не огонь, а только воспоминания об огне. Может быть и хорошо, что будучи в мире мертвых изнутри церкви, я поспешил его покинуть ради дома, милого дома, даже не рассмотрев толком. Я знаю историю о Горящей Церкви в Пригороде. Когда мне было восемь, а то и все девять, в школе всячески педалировалась тема сожженной Ку-клукс-кланом католической церкви. Столь суровая кара настигла людей, проявивших терпимость и гуманизм, то есть молившихся вместе с чернокожими, совсем рядом. Рядом молились, рядом и умерли, потому что когда в середине службы сквозь запах ладана, пробился запах дыма, двери уже были забаррикадированы снаружи.
Не уверен, что я верю в данную историю сейчас, хотя в детстве она меня однозначно впечатляла. Но церковь действительно горела и там действительно погибли люди, судя по тому, как ярко взвивались языки призрачного пламени здесь. Все, что есть в мире мертвых связано с их воспоминаниями, в том числе и самыми последними.
Отлично, значит я не в Новом Орлеане, но недалеко от него. Перестав пялиться на сияющую от предсмертных воспоминаний церковь, я вижу, что у меня есть попутчики. Рядом со мной сидит молодая женщина в очках и медицинском халате, скромно, но аккуратно одетая, а на коленях у нее девочка, похожая на принцессу: ухоженная и счастливая. Ни дать ни взять — образцовая итальянская семья отца Стефано.
Некоторые призраки настолько любят кого-то или ненавидят, что выбирают даже после смерти не создавать себе новый дом, не копить воспоминания и мечты, а следовать за объектом своего сильного чувства, в ожидании воссоединения.
Женщина смотрит туда, где должен в реальном мире располагаться затылок падре Стефано, а его дочь, для которой он настоящий отец, а не духовный, тянет ручки в его сторону. Женщина, совсем живым, настоящим, материнским жестом, заставляет девочку убрать руки, говоря ей что-то на незнакомом мне итальянском.
Но я все равно уверен, что произнесено что-то вроде «это невежливо».
Заметив меня, женщина смущенно улыбается, произносит еще что-то, и я говорю:
— Здравствуйте.
Наверное, мы друг друга поняли, хотя я не уверен. Я стараюсь запомнить дорогу, а призраки сидят рядом молча. Я не могу сосредоточиться, все время смотрю в их сторону. И когда отец Стефано выезжает на пустой хайвей, я решаю, что для обострения собственного внимания стоит кое-что сделать.
Я переношу отца Стефано ко мне, в мир мертвых. Надо признаться, реакция у него отличная, оказавшись в темноте, он тут же сворачивает на обочину думая, видимо, что это мой план побега.
Нет, разумеется, так не сбежать. Тело-то мое останется в машине, и в него, если только я еще хочу задержаться в нашем лучшем из миров, придется вернуться. Впрочем, сбегать прямо сейчас я и не планирую, ведь меня везут к моей семье. Наверное, Морриган это тоже понимает, потому и не приказала связать мне руки.
— Эй! — говорю я. — У вас тут посетители.
Он оборачивается, и тут же замирает, будто бы сам становится призраком.
— Белла? — говорит он. — Беатриче?
А потом вдруг тараторит на итальянском так быстро, как обычно показывают в фильмах. Я и не думал, что итальянцы и вправду так быстро говорят. Белла и Беатриче слушают, впрочем, и улыбаются, не просят его говорить помедленнее, не переспрашивают. А потом и сами начинают говорить, так же быстро. Малышка произносит единственное слово из всей беседы, которое я понимаю. Первым делом она говорит:
— Папа!
Слово, которое по крайней мере в индоевропейской части нашего языкового разнообразия, вполне понимаемо. И благодаря этому слову, одному этому слову, я понимаю, как скучаю по собственному отцу. Чтобы не мешать воссоединению семьи, я увлеченно смотрю в окно. Ничего интересного там, разумеется, увидеть нельзя. Обычная темнота: темная земля, темное небо, темный лес впереди. Забавно, если бы никто из мертвых с начала времен не помнил этого места, не придавал ему значения, его бы здесь не было. Может быть чье-нибудь племя еще десять тысяч лет назад обитало именно тут, а кто-то только шестьдесят лет назад строил тут шалаши, будучи совсем мальчишкой.
Я, конечно, дал себе зарок ни в коем случае не расходовать сил, но ведь отец Стефано сделал для меня что-то неоценимое, а я хочу сделать для него хотя бы что-то хорошее. Я не думаю, что он плохой человек, не такие у него глаза и голос не такой. Наверное, он у сектантов врач, а не убийца.
Я слышу всхлипы и понимаю, что падре плачет, скашиваю глаза, чтобы увидеть, что случилось и вижу, как малышка гладит его по голове. Она выглядит совсем как человек, и в этом мире вполне осязаема.
Только очень холодная, и это страшно. Но отец Стефано обнимает ее так, будто нет для него ничего приятнее и целует свою жену так, будто нет никого желаннее.
Я снова отворачиваюсь, у меня нет привычки мешать милующимся парочкам.
Когда удерживаться в мире мертвых становится уже тяжело, я говорю:
— Отец Стефано, нам пора.
И он говорит:
— Я понимаю. Сейчас. Сейчас, конечно.
Но еще минут пять он обнимает своих девочек, говорит им что-то на текучем, нежном языке, а я постукиваю пальцами по оконному стеклу, ожидая.
Когда мне все-таки удается утащить нас обоих в мир живых, я уже довольно-таки выдохся. Я заваливаюсь на заднее сиденье, упираясь ботинками в стекло и забывая о правилах приличия.
И слышу, как отец Стефано плачет от счастья.
Дальнейшая поездка проходит в полном молчании. Только один раз отец Стефано говорит:
— Они меня простили. Спасибо.
Но я не отвечаю, бездумно рассматривая проносящийся за окном мир. Я могу думать только о своей семье, о том, что не видел их всего один день, но это был уморительно долгий день, о том, что скучаю, о том, что скоро я их увижу.
Встречу Морриган назначила в месте чуть более, чем символичном, а кроме того пустующем летом. В Иезуитской средней школе Нового Орлеана. В Иезуитской школе, о которой у нас в классе ходили легенды, смутные и осторожные. Готовят ли там охотников на вампиров или, может быть, кардиналов для папы Римского толком никто не знал. Зато все знали, какая строгая у учеников иезуитской школы форма и как их бьют линейками по рукам за недостаточно белые воротнички. Папа и Мэнди, то есть мама, угрожали мне обучением в этой школе, если я буду плохо себя вести.
И вот я здесь.
Наверное, у Морриган картбланш на все католическое в нашем городе лично от Папы Римского.