— Скажите своим варварам, чтобы они хоть руки отпустили! Или меня до Москвы так будут держать?.. — отозвалась Анна Васильевна. — Я не убегу, куда мне убежать… Вот и поезд тронулся.
Она глубоко вздохнула и села на краешек скамейки.
— Давай, Коля! — скомандовал Баскин.
Парень в тельняшке расстался наконец со шкафчиком, пригладил ладонью густые темные волосы и, побледнев от волнения, глядя в колеблющийся пол вагона, прочитал:
Поезд ускорял ход. Промелькнула, провожаемая певучим Колиным голосом, старая водокачка, сложенная из серого камня, аллея облетевших ветел, согнутых ветром, дальняя гряда леса, за которой лежат Бродицы. Вспомнилась любимая присказка Якова Александровича: «Бродицы, Бродицы, где же они бродят? Что они теряют, и что они находят?»
Мы отправлялись в дальний путь, в Москву. Вагон покачивался все сильнее. Баскин переводил обеспокоенный взгляд с бледного Колиного лица на Анну Васильевну.
— У вас и поэт свой? — удивилась сестра.
— Так точно! — оглушительно громко и радостно отрапортовал Баскин, уловив слабую улыбку в строгих глазах сестры. — Все роды оружия! Только насчет пули так надо понимать: рваное осколочное ранение в грудную полость, — шепотом добавил он, наклоняясь к уху сестры. — На вас вся надежда, голубушка…
Анна Васильевна подошла к раненому.
— Пить, пить!.. — попросил он, не открывая глаз.
Сестра сделала движение к кипятильнику, но уже навстречу ей на цыпочках с непостижимой скоростью, однако совершенно бесшумно, с металлической кружкой в вытянутой руке приближался огромный матрос.
— Вылечим, матросики… — примиренно проговорила сестра, приподнимая голову командира и поднося кружку к потрескавшимся, сухим губам.
Я прислушался к ее несильному голосу, и вдруг впервые в жизни меня наполнило необыкновенное чувство удивления перед тем, что произошло. Несколько минут назад все в вагоне были чужими и всё чужим — матросы держали сестру за руки, Баскин подозрительно оглядывал нас, — а теперь всё соединилось; каждый понимает другого с полуслова, точно прожил с ним много лет.
— Чаевничать, товарищи граждане!.. — позвал Баскин нас с Ласькой.
…Мы едем третьи сутки. Ночь. Все в вагоне спят, только Коля Трубицын стоит рядом с сестрой у окна и, прижавшись к влажному стеклу, читает:
Мне нравится его запинающийся, точно недоумевающий голос.
— Чего вы такой печальный? — спрашивает сестра.
— Это так… Это только когда я стихи составляю…
— А вы можете веселое придумать?.. Для меня…
Паровоз протяжно гудит, поезд сбавляет ход и останавливается. Сонно дышат матросы, и что-то шуршит за окном.
— Стали, — говорит Коля. — …Сам-то я ничего, веселый, а когда стихи составляю…
— Николай! — окликнул командир. — Разведай, почему остановка.
— Есть разведать!
— Машинист говорит — топлива нет, — доложил он, вернувшись. — А до станции двадцать семь километров, кругом степь…
— «…озаренная луною», — подсказал командир.
— Так точно — светло и просторно, красота такая… — задумчивым своим голосом подтвердил Коля.
Поезд стоял, чуть покачиваясь от степного ветра, и поскрипывал могучими рессорными пружинами.
— Буди ребят! — приказал командир. — Будем перегородки рушить.
Огромный матрос с размаха ударил топором по полке. Еще один удар, и полка упала на пол. Раз, раз, раз… — и разлетелась перегородка. От расколотого дерева в вагоне запахло лесом. Тени качнулись по стенке вагона, как вершины сосен.
…Уже давно снова стучат колеса, только теперь совсем близко, под шинелью, под полом, и кажется, что поезд идет быстрее.
Мы лежим рядом с командиром.
— Приедете в Москву, — говорит Родионов, — найдите школу-коммуну. Запомнили? Тимофею Васильевичу Лещинскому передайте низкий поклон от меня. Он из вас большевиков сделает. Запомнили?
— Запомнили, — отвечаем мы.
У БЛАГОРОДНЫХ ДЕВИЦ
У письменного стола пригорюнился небритый мужчина в потертой кожаной куртке, с коротко остриженной, колючей, как у ежа, головой, а рядом в кресле — длиннолицая костлявая женщина в черном платье с такими белыми манжетами и воротничком, что кажется, будто они покрыты инеем.
Я устал, голоден, и мне страшно в этой холодной комнате с замерзшими синими окнами и пустыми позолоченными рамами на стене. Особенно страшно становится, когда на меня поглядывает женщина в черном платье.
К счастью, она сразу отворачивается. Очевидно, ей не доставляет удовольствия смотреть на такое замерзшее и несчастное существо.
…Пока мой спутник рассказывает обо мне, я тоже вспоминаю непоправимые события сегодняшнего вечера.
После обеда поезд наконец прибыл в Москву. Анна Васильевна пошла с матросами и раненым командиром, велев нам с Ласькой ждать и никуда не отлучаться.
Они долго не возвращались, и Ласька отправился на поиски.
Начало темнеть, перрон опустел, я посмотрел вверх и увидел, что небо над головой звездное, но клетчатое, совсем не такое, как в Бродицах: в одной клетке звезды блестящие, разноцветные, а рядом — тусклые и мутные, точно вывалянные в ржаной муке. Я не знал, что это оттого, что над перроном стеклянная крыша, где одни квадраты выбиты, а другие затянуты пылью.
Я ждал, ждал и побежал за Ласькой.
На заваленной сугробами площади увидел женщину, очень похожую на Анну Васильевну, свернул за ней в пустынный переулок и не нашел дороги назад; плутал, пока не натолкнулся на красноармейцев у костра. Один из них, Николай Чижов, и привел меня в этот самый ближний детский дом.
— Значит, так надо понимать — сирота и безнадзорный! — проговорил человек в кожаной куртке, повернулся в кресле и неуверенно спросил: — Наш контингент, Варвара Альбертовна?
— Решайте, — пожала она плечами, — вы заведующий, товарищ Струков.
Струков молчал.
— Насекомые есть? — спросила женщина, взглянув на меня.
Я не понял, что она обращается ко мне.
— Воши е? Вот чем дамочка интересуются, — пояснил Чижов и, не дожидаясь ответа, в упор глядя на Варвару Альбертовну, резко сказал: — Ты голову не дури мальцу! Есть, так выведешь, не велика цаца. Царей и то вывели!
От его сильного голоса стало спокойнее и захотелось задать вопрос, который давно меня занимал: везде ли уничтожили царей, и как, например, обстоит с этим в Мексике?
— Вы заведующий, вы и решайте, товарищ Струков, — высоким голосом проговорила длиннолицая дама. — Но я обязана обратить ваше внимание на угрожающее снижение интеллектуального уровня в нашем учреждении. Уг-ро-жа-ю-ще-е! Ребенок, который не знает, что такое насекомое… Как хотите, но это непостижимо.
— Вот какое дело, братики, — начал Струков, когда Варвара Альбертовна покинула кабинет. — Сейчас-то у нас детдом № 6, а в недавнем проклятом прошлом — Институт благородных сирот. Раскумекали? С одного краю — благородные, а с другого — сироты. К какому классу пришпилишь? — Он стоял перед Чижовым, поглаживая колючую, рыжеватую голову. — Разберись вот…
— Ты раньше с мадам разберись, — перебил Чижов.
— С Варварой Альбертовной? — Лицо Струкова сделалось неуверенным, почти испуганным. — Она что? Вроде военспеца — три языка знает.
— Бывает, что и военспецов под ноготь, — оборвал Чижов.
Он приподнял меня за плечи и громко, чтобы слышал не только Струков, но и все обитатели этого чужого и неласкового дома, добавил: