— Мотька! — окликнул я, взглянув на Альку и стряхивая охватившее меня очарование.
Мотька поднял руку, приказывая замолчать, и снова изо всей силы прижал ладонь к наушникам. Федор Евтихиевич с шумом перевел дыхание. Мотька смерил и его негодующим взглядом, затем вдруг снял наушники и жестом, выражающим наряду с сожалением царственную щедрость, протянул их Альке.
— Слушай! Слушай же! — нетерпеливо повторил он.
Алька неохотно, с недовольным, даже несколько испуганным выражением взяла наушники и надела их.
И сразу лицо ее изменилось.
От волнения оно сделалось прозрачно-бледным, глаза расширились. Потом, читая про Золушку, мне всегда казалось, что именно так должна была выглядеть эта сказочная девочка, когда она впервые попала на бал и, помертвев от счастья, остановилась на пороге зала.
Мотька хранил то же выражение царственной щедрости и величия.
— Что там? Там музыка! Честное слово! — прошептала Алька, взглядом попросив разрешения у Мотьки и передавая наушники мне.
…Шли двадцатые годы — голодные, полные чудес, стремительные, такими бесконечными дорогами отдаленные от нынешнего времени. Радио уже давно было открыто, но мы о нем ничего не знали, и даже для тех, кто слышал о нем, оно находилось в царстве сказки, гораздо ближе к сказочному полюсу недоступности, чем межпланетные перелеты для мальчика нынешних, пятидесятых годов.
Приложив наушники, я тоже услышал музыку, сперва очень далекую, потом близкую, и недоверчиво оглянулся, как будто могло оказаться, что все эти флейты, тромбоны, фаготы, с веселой яростью трубящие в уши, спрятаны в каморке.
Но кроме Альки, Федора Евтихиевича и Мотьки, которые переглядывались, как сообщники, кроме дощатого стола, аппарата и протянутых к нему проводов, в комнате ничего и никого не было.
Мотька покрутил винты — раздался грохот, похожий на горный обвал, оркестр исчез, словно проглоченный лавиной, но сразу вынырнул снова, еще более мощный, чем секунду назад; потом опять грохот и последующая тишина втянули его в бездонное ущелье, и оттуда, из пустоты, выплыл высокий, как мне показалось — неслыханно прекрасный женский голос, на незнакомом языке выводивший песню или гимн, похожий на «Марсельезу».
Мотька еще раз притронулся к винту, и песня замолкла, сменяясь однообразными протяжными и короткими звуками: ту-туту-ту-ту-ту-туту
— Гален — детектор, — быстро объяснял Мотька, притягивая Альку за руку к столу и показывая ей среди винтов и ключей прибора похищенный кристалл. — Без галена радио не будет работать.
— Все-таки ты не должен был его брать… так…
— А если бы я попросил, дал бы Димка жадюга? Как же!..
— Димка не жадюга, — покачала головой Алька. — Вовсе нет. Он…
Алька не закончила. Мотька взял у меня наушники, прислушался и вдруг, побледнев, всем телом наваливаясь на стол, хриплым шепотом сказал:
— Это SOS, Федор Евтихиевич! Клянусь богом — SOS! Карандаш! Скорее карандаш!
Пастоленко мгновенно вытащил из кармана и протянул карандаш.
Левой рукой прижимая наушники, правой Мотька большими, неровными буквами нацарапал на влажной поверхности дощатого стола:
SOS! НАТОЛКНУЛИСЬ НА РИФ. ПРОБОИНА НОСОВОЙ ЧАСТИ. ТЕРПИМ БЕДСТВИЕ ИНДИЙСКОМ ОКЕАНЕ 48°12'47" ЗАПАДНОЙ ДОЛГОТЫ, 64°32'14" СЕВЕРНОЙ ШИРОТЫ.
Мотька отбросил наушники и выбежал, исчез мгновенно и бесследно, как это умел делать только он. Вероятно, он спешил сообщить кому надо страшно важное известие о корабле с пробоиной в носовой части, которому необходимо немедленно помочь.
Мы вышли из каморки вслед за Мотькой. Из клуба по-прежнему гремел голос Рамзеса IV, иногда заглушаемый автором-суфлером:
— «О боги Нила! Священный бык и вы, священные крокодилы!»
Пьеса еще не кончилась. Коммуна путешествовала в прошлом, а мы тем временем побывали в будущем. На чью долю выпало большее счастье?
— Как же корабль? — спросила Алька.
— Мотька все сделает.
— Ты думаешь? — с сомнением покачала она головой и ушла.
Я остался один у замерзшего окна.
Недавно я еще раз побывал в здании нашей коммуны. Я обошел все этажи и напоследок спустился в подвал. Молодой истопник не удивился визиту незнакомого человека. В каморке при котельной — прежних владениях Пастоленко — я огляделся по сторонам и готовился уже уйти, когда заметил у стены маленький, очень старый дощатый стол, вид которого оживил полузабытые воспоминания.
Я подошел к столу и, отодвинув чайник, увидел фиолетовые выцветшие и размытые буквы, выведенные когда-то дрожащей от волнения Мотькиной рукой:
SOS! НАТОЛКНУЛИСЬ НА РИФ. ПРОБОИНА НОСОВОЙ ЧАСТИ. ТЕРПИМ БЕДСТВИЕ ИНДИЙСКОМ ОКЕАНЕ 48°12'47" ЗАПАДНОЙ ДОЛГОТЫ, 64°32'14" СЕВЕРНОЙ ШИРОТЫ.
Вероятно, годы сделали меня недоверчивым. Я тщательно списал надпись и дома первым делом достал с полки атлас.
К сожалению, подозрение сразу подтвердилось. Точка, соответствующая 48 градусу западной долготы и 64 градусу северной широты, лежала в громадном отдалении от Индийского океана, во льдах Гренландии.
Отложив книгу, я закрыл глаза, стараясь представить себе гордое и вдохновенное лицо Мотьки, каким оно было тогда; как бы вызвать старого друга на очную ставку, чтобы задать один-единственный вопрос: «Значит, не было ни рифов, ни корабля с пробоиной на носу, ни сигналов бедствия? Значит, ты все, решительно все выдумал?»
Лицо появлялось и сразу исчезало.
И вдруг я понял: пожалуй, это и вообще нелепая затея — вызывать на допрос товарища мальчишеских лет, а вместе с ним и собственную молодость. Погибал или не погибал корабль, терпел он бедствие в океане или только в Мотькином воображении — разве в этом главное?
Как бы то ни было, но ведь была спетая на незнакомом языке песня, похожая на «Марсельезу», и оркестр, гремевший из неизвестно каких далей, и чередование коротких и длинных сигналов азбуки Морзе сообщало известие, пусть и не понятое нами, но, может быть, более важное, чем даже бедствие корабля.
Как бы то ни было, но мы впервые тогда пролетели над земным шаром, прикоснулись к нему, ощути-ли бесконечную протяженность мира, по многим дорогам которого людям нашего поколения пришлось пройти с винтовкой в руках и вещевым мешком за плечами.
ОШИБКА
Урок биологии подходил к концу. Я стоял у аквариума и смотрел то на старую золотую рыбку, которая, кроме красоты, была еще наделена необычайной живучестью и единственная из всех наших рыб выжила в дни, когда вода промерзала чуть ли не до самого дна, то на моего соседа, Вовку Келлера, белолицего, высокого и сильного, исполнителя ролей Чацкого и Рамзеса, кумира девочек. Вовку я не любил, даже ненавидел почему-то всей душой.
Учитель биологии, маленький, строгий и влюбленный в свою науку, стоял у доски и, зябко потирая красные от холода руки, рисовал морских звезд, морских ежей и кораллы.
Я слушал его рассеянно, поглощенный другими мыслями.
Давняя нелюбовь к Вовке теперь заняла слишком большое место в моей душе.
У Вовки была манера: свободным и небрежным жестом обняв за плечи какую-либо девочку, прохаживаться с нею по коридору и, фальшиво улыбаясь, красивым, но неискренним голосом, по-актерски играя голубыми глазами, читать стихи, декламировать монологи или высказывать свои соображения о любви, смерти и судьбах мирового искусства.
Впрочем, возможно только мне одному улыбка Келлера казалась фальшивой, голос — неискренним, а выражение глаз — актерским.
В тот год по поручению исполкома коммуны я занимался с Алькой Мансуровой историей — предметом, который я очень любил, а она не знала и не любила.
Мы занимались почти каждый вечер после ужина, встречаясь на условленном месте рядом с кладовкой. Забравшись с ногами на огромный продуктовый ларь и сжимаясь в комок, Алька слушала невнимательно, думая о своем, и могла перебить рассказ о зверствах Малюты Скуратова, вдруг мечтательно протянув: «А ты не знаешь, какие яблоки были в нашем саду».