Я не обращал внимания на ее безразличие к моим рассказам. Без этих вечерних занятий, вероятно не очень нужных Альке, жизнь для меня опустела бы.
Она опустела и в самом деле.
Все началось с того, что на другой день после представления «Рамзеса IV» Вовка Келлер подошел к Альке, на которую раньше не обращал внимания, и так же свободно и небрежно, с сознанием своего неоспоримого права, как делал это с другими девочками, обнял ее за плечи и повел по коридору, декламируя стихи.
Вечером, и на другой день, и в следующие за ними дни Алька не появлялась у ларя, и я не спрашивал ее, почему она перестала заниматься со мной.
Спрашивать было не о чем. Очень рано, пожалуй даже слишком рано, я узнал, как просто и непоправимо уходит иногда человек из твоей жизни, сбрасывая тесную для него оболочку без раскаяния и естественно, как сбрасывает бабочка оболочку куколки.
…Неспокойные, горькие мысли тревожили меня в то время, как биолог рассказывал об удивительных обитателях теплых морей.
Келлер стоял рядом и с обычным небрежно-покровительственным выражением лица рассматривал золотую рыбку, ржавую и блеклую от старости и тяжких испытаний. Может быть, этот несправедливо покровительственный взгляд переполнил чашу терпения, а вернее — она уже давно была переполнена, и никаких особых объяснений для последовавшего затем странного моего поступка искать не стоит.
Молча протянув руку к Келлеру, я схватил его за красиво причесанные мягкие волосы и дернул изо всей силы; он покачнулся и, почти падая, всей головой ушел в аквариум.
Золотая рыбка метнулась на дно. Вовка сразу выпрямился и, тяжело дыша, огляделся по сторонам. Учитель повернулся к нам и, побледнев от обиды за свою науку, сказал:
— Какая дикая, действительно дикая выходка!
Вероятно, ему показалось, что Вовка сам, из озорства, погрузил голову в воду. Келлер не оправдывался. Принимая удар на себя, он как бы вывел это событие из-под общественного контроля, перед всеми утвердил неоспоримое право посчитаться со мной, когда сочтет это необходимым.
Учитель помедлил, попытался продолжать рассказ, но не смог и вдруг, махнув рукой, сгорбившись, вышел из класса.
Вслед за ним разбрелись и мы.
С тех пор день за днем и час за часом я ждал неизбежного возмездия. Вовка был на голову выше меня. Широкий в плечах, упитанный и сильный, даже при самом отчаянном сопротивлении он мог без риска осуществить месть, но почему-то не торопился.
По ночам я на разные лады рассказывал себе одну и ту же историю об ученом, который изобрел порошок, на несколько минут делающий человека в десять раз сильнее, чем он был раньше.
Может быть, я где-то слышал или прочитал эту историю, а может быть, она просто так пришла мне в голову.
Я хорошо представлял себе этого ученого — худого, одетого в странный ярко-зеленый костюм. Он появляется в самый опасный момент там, где смелым людям грозит беда.
Вот по тюремному двору ведут к эшафоту революционера. Но что это? Маленький сверток упал у ног заключенного. Тот нагнулся, развернул сверток и проглотил круглую белую пилюлю. В тот же момент, разорвав цепи, осужденный расшвырял стражу, легко оттолкнулся от земли и перелетел трехсаженную стену. Еще мгновение — и, мчась гигантскими прыжками, он бесследно скрылся в переплетенном лианами тропическом лесу.
Вот старый боксер с надорванным сердцем готовится к последней схватке. Он знает, что молодой и жестокий противник искалечит или даже убьет его на ринге. Но что поделаешь? Он голоден, дома нет денег, все дороги закрыты. «Убьют так убьют», — думает он. Но открывается дверь, входит человек в зеленом костюме, в огромных дымчатых очках и молча протягивает маленькую облатку.
Он появляется везде, где надо восстановить справедливость, и исчезает, сделав свое дело.
Я придумывал историю за историей — нет, не придумывал, а как бы вспоминал похождения зеленого человека, которого, как мне приснилось, звали необычным и милым именем: Уйрибль Чипли.
Я встречался с ним сразу же, лишь только ложился спать и с головой забирался под одеяло.
А потом, заснув, до самого утра мчался с ним по фронтам гражданской войны, по чужим необыкновенным странам, испытывая такие приключения, перед которыми меркли даже подвиги «красных дьяволят». Приключения более удивительные, чем все, что пришлось мне услышать, увидеть, пережить за всю дальнейшую длинную жизнь.
Первый раз он пришел ко мне, когда кругом было пусто, никто не ждал меня вечером у ларя и с каждым часом приближалась опасность. Он научил меня не бояться, и мечтать, и верить в чудо, когда уже больше не во что верить.
Он появлялся иногда перед глазами и днем, где-либо в темном коридоре, и спешил навстречу, бесшумно перебирая длинными и легкими ногами. Но в самую трудную минуту его не оказалось рядом.
Я задумался и последним оканчивал ужин, когда вдруг в столовой появился Вовка Келлер и, крепко сжав мне руку, рванул со скамейки и потянул за собой.
В кухне еще работала артель по распределению — мыла посуду и чистила котел. Можно было позвать на помощь, но я не сделал этого; то, что произойдет, могло произойти много дней назад, и можно было оттянуть расплату на несколько часов или дней. Оттянуть, но не предотвратить — какой же смысл в оттяжке?
Звон посуды и веселые голоса членов артели звучали всё слабее, а Келлер тянул и тянул меня по длинному коридору.
В темноте я не узнавал дороги, и мне казалось, что мы идем бесконечно долго.
Потом он остановился, и я понял, где нахожусь. В тусклом сумеречном свете выступала дверь кладовой, а рядом — продуктовый ларь, от вековечной пустоты гулкий, как колокол.
Иногда прежде, когда я рассказывал Альке о римлянах, греках, Александре Македонском и князе Серебряном, из необъятной глубины ларя доносился таинственный рокот, похожий, как мне представлялось, на морской прибой, хотя я никогда не был у моря.
Я остановился и вдруг почувствовал, что страх сменился горькой обидой: я подумал, что это Алька предала меня. Только она одна могла открыть врагу любимое наше место, такое отдаленное и удобное для расправы.
Очень долго потом я не мог заставить себя спросить, так ли было в действительности, и тяжесть несовершенного предательства напрасно лежала на душе.
Впрочем, Вовка не собирался дарить слишком много времени для горьких размышлений. Он швырнул меня на пол, так что я отлетел в сторону и стукнулся головой о деревянный ларь.
Боль придала решимости. Неравенство сил было очевидно, и я, почти не защищаясь, старался лишь нанести наибольший вред врагу. И Вовка с каждой секундой становился ожесточеннее.
Вероятно, сперва он хотел лишь рассчитаться со мной, пусть сторицей, но в меру, по справедливости. Теперь всякая мысль о мере исчезла у него, как и у меня.
Мы ничего не говорили, экономя дыхание; дыхание и ненависть.
Рубашки наши были разорваны, по лицам стекала кровь. Не знаю, моя ли только или была тут примесь и Вовкиной крови. Я старался вести бой на ближней дистанции, он отрывал меня и, пока я пробовал подняться, молотил кулаками.
На мгновение показалось, что из темноты идет зеленый человек. Вытянув вперед длинную шею, почти не касаясь пола тонкими, легкими ногами, он спешит на помощь.
Но это только показалось мне. Возможно, что зеленому человеку мое дело не казалось таким уж справедливым? Или он считал меня более сильным и ловким: ведь столько раз по ночам мы с ним выбирались из переделок, из которых не всякий бы выпутался! Или в мире было еще столько несправедливости, что он один не справлялся?
Раздумывая, я потерял время, небольшое, может быть, но вполне достаточное для того, чтобы Вовка полностью овладел положением.