Федька тем временем гудел, свистел и пыхтел, помогая своему паровозу. Может быть, от этого нам казалось, что мы в дороге. За окном, на фоне глухой кирпичной стены, мелькали вместо станций и полустанков тени прошедших лет, сразу исчезающие, но иногда необыкновенно яркие.
Федя был занят своими делами, однако он пользовался каждой паузой, чтобы задать какой-либо вопрос — всегда деловой и краткий.
— А примус взрывается?
— Да, — рассеянно отозвался я.
— Как бомба?
— Почти.
— А как надо, чтобы он взорвался?
— Ты ему не говори, — вмешался Ласька. — Федор человек военный, и если дом взлетит на воздух — твоя вина!
— Неправда! — возмущенно воскликнул мальчик.
Подумав, он добавил:
— А если фашисты будут — взорву! Если Франко и Кейпо де Льяно — взорвем всех вместе.
— Конечно, взорвем. Но их тут не будет!
Мне вспомнилось, что Таня прозвала Лаську Мексиканцем. Вероятно, то, что она вкладывала в это слово, действительно было самым важным и в Лаське и в Феде, и именно это делало их такими похожими друг на друга.
— Кого вы собрались взрывать? — входя в комнату, спросила Вера, маленькая женщина с бледным, усталым лицом.
— Ты все смеешься, ты ничего не понимаешь, мама! — отозвался Федя и пронзительно засвистел, так как паровоз подходил к станции.
Ласька устал и лег на матрац, положив руки под голову.
— Что-то у меня не ладится, малыш! — проговорил он тихо, называя меня, как когда-то, в детстве.- Все думаю — и не пойму, почему.
Это была единственная грустная фраза, услышанная мной за весь вечер. Полежав немного, Ласька поднялся, и мы на прощанье спели старую песню, которую очень любили в коммунарские годы.
затянул Ласька:
подхватили мы с Федей.
…На лестнице меня догнала Вера.
— Понимаете, Лася болен, — проговорила она. — Вы не смотрите, что он веселый, — я же знаю. Он берется за все-и бросает. Что делать, если нет сил! Даже из института пришлось уйти. Полежит неделю- и за свое. Год был бригадиром грузчиков в Ленинградском порту. Это после того, как врачи категорически предписали постельный режим.
доносилось сверху. Можно было различить Федин дискант, почти заглушаемый Ласькиным басом.
— Поют, и им обоим весело, — продолжала Вера. — Не хватает никаких сил все время твердить: ты болен! ты болен! Как-то ему было очень плохо. Я попробовала поговорить с ним, а он сказал: «Я же ничего не скрываю от тебя, но в мои отношения с болезнью не вмешивайся. Это единственное только мое дело. Я сам все решу». А что ему решать? Лечиться надо, пока есть время.
Лицо у Веры было измученное и глаза красные.
Ночью я уехал в командировку и, когда через месяц вернулся, застал на столе записку. Вера сообщала, что Лася в больнице. Приемные дни по средам и воскресеньям.
Был вторник, и на другой день я отправился по указанному адресу.
Больница находилась за городом. Кругом все было завалено сугробами сырого, тяжелооседающего снега, но на тропинке за пешеходами оставались мокрые следы: уже кончался март. Солнце сквозь неподвижные облака проступало расплывчатым пятном; даже почти невидимое, оно грело по-весеннему. На ветках деревьев поверху тянулись каемки снега, а снизу грушевидными сережками висели крупные капли. Вдоль тропинок были вырыты канавы, и обнаружилось, что глубина снега метр, а то и больше.
— Дядя Алеша, почему тут вода, а тут нет?
Я оглянулся на знакомый голос и увидел Федю с авоськой в руке, догоняющего меня.
— А мама где?
— На службе! — кивнул головой мальчик и повторил вопрос.
Я объяснил, что одна канава с юга затенена деревьями, поэтому солнце не заглядывает в нее, а другая открыта и тянется на юго-запад.
— Юго-запад, — повторил мальчик. — Это куда — в Испанию?
— Почти…
— А если бросить что-нибудь, доплывет?
Он сосредоточенно смотрел на снеговую воду, по которой плыли, вертясь в водоворотах, щепки и прошлогодние листья, а мне вспоминался недавний разговор о взрывных свойствах примуса. Не задумал ли Федя отправить в дальний путь самодельную бомбу и в случае необходимости самому поплыть вслед? В этом мальчике удивительно сильно чувствовалось то, что, говоря о Лаське, Тимофей Васильевич назвал когда-то «фантастической деловитостью».
Лася уже ждал нас в больничном саду. Рядом с ним грелись на солнце две собаки: овчарка с культяпкой вместо правой задней ноги и черный пудель.
У меня сжалось сердце при виде Ласьки — так изменила его болезнь. Но и теперь это впечатление почти исчезло, как только он улыбнулся и заговорил.
Взглянув на Федю, трехногая овчарка угрожающе оскалила зубы.
— Странная какая! — сказал мальчик, побледнев, но не двигаясь с места.
— Странная? — переспросил Лася. — Разве все должны тебя любить?.. Ты бы лучше поинтересовался, почему у нее три ноги.
Он говорил с сыном серьезно, как с равным.
— Почему?
— Хозяин ее, школьник один, упал с подножки вагона. Она стала его оттаскивать, вот и попала под поезд.
Федя шагнул к овчарке, но та зарычала.
— Хозяин бросил ее. Пес и обиделся на всех мальчиков разом…
Федя приблизился к овчарке и погладил ее. Собака стояла спокойно.
— Я бы этому мальцу морду набил! — взглянув на отца, проговорил Федя.
— Да? А если ему лет пятнадцать или шестнадцать?
Снег падал и таял. Следы за нами образовали на белой дорожке цепь крошечных озер. Ласька шел медленно, часто останавливаясь, чтобы отдышаться.
— Ты знаешь, — вдруг сказал он, — у спортсменов есть выражение: «раскладка дистанции». Первые сто метров надо пройти за столько-то секунд, чтобы не вымотаться, вторые — за столько-то. Но на последнем круге ты должен выложить всего себя. Понимаешь? Если силы останутся — значит, ты бежал плохо, попросту — трусливо!
— И если шестнадцать, все равно набью, — после долгого раздумья проговорил Федя, шагая позади.
Мы сели на скамейку. Федор и уже вполне признавшие его собаки носились по дорожке.
— Сейчас врачебный обход, — сказал Ласька, следя глазами за сыном. — Подожди у палаты главврача и спроси его… — Он замолчал и ждал, пока Федя скроется за поворотом. — Спроси его, какие у меня… ну, перспективы, что ли.
Понимаешь? Это не блажь, малыш. Мне необходимо знать.
Главврач оказался высоким человеком с трубным голосом необычайной силы.
— Не родственник? — справился он. — Что ж вам сказать… Состояние тяжелое, но на ноги мы его поставим… А дальше?.. Если строжайше соблюдать режим-не волноваться, не курить, не позволять себе больших физических усилий, — есть надежда на пять, даже десять лет жизни.
Вас это интересует?
Но ему так не нравится, вашему товарищу.
Передохнув, он добавил:
— Верно, римские цезари и умирали стоя. Надо только сознавать, что бывают физиологические состояния, когда стоя можно только умирать, а жить — только лежа.
Голос врача разносился по всему зданию. Ласька лежал в нескольких шагах за дверями палаты и, очевидно, слышал все от слова до слова.
…Теперь я понимаю, что там, в больнице, мысли Ласьки были заняты одним: разработкой жизненного плана. «Жить лежа» он не собирался: все решения возможны, но это исключалось с самого начала. Надо было найти работу, и не всякую, а такую, чтобы быть в центре жизни, как в коммунарские годы. Конечно, в большой жизни все складывается гораздо сложнее, чем в школе, но что из того?