— Напротив, он очень мил. У него волоса каштановые, а вовсе не рыжие. Он очень любезен и отлично танцует редову[4].
— Он прыгал, как стрекоза, выделывая па, и мы с Лори не могли удержаться от хохота, глядя на него. Ты слышала, как мы смеялись?
— Нет; но уж это совсем не похвально. Где же вы все время скрывались? Вас нигде не было видно.
Джо рассказала сестре о своих приключениях, и рассказа этого хватило на всю дорогу. Подъехав к дому, девушки еще раз поблагодарили своего спутника и, простившись с ним, пробрались потихоньку в свою комнату, стараясь никого не будить. Но когда скрипнула затворившаяся за ними дверь, два маленьких ночных чепчика приподнялись с подушек и два сонных голоса спросили:
— Весело ли было? Расскажите.
Джо привезла сестрам конфект, несмотря на то что Мегги находила это признаком крайней неблаговоспитанности, и девочки, выслушав описание главных событий вечера, замолкли.
ГЛАВА IV
Житейские заботы
— Как скучно! Опять будни, опять за работу, — со вздохом сказала Мегги, проснувшись на следующее утро. К великому ее сожалению, праздники прошли и, после недели, проведенной в удовольствиях, ее обыденные занятия, которых она никогда не любила, показались ей еще скучнее.
— Мне хотелось бы, чтоб каждый день было Рождество или новый год, — откликнулись Джо.
— Положим, что тогда не было бы и вполовину так весело, как теперь; но все же, что может быть приятнее, как получать букеты, ездить на вечера, ужинать, возвращаться домой в карете, а в остальное время читать и делать, что вздумается! Я всегда завидую девушкам, которые ведут такую жизнь. Да, хорошо бы пожить в роскоши! — заключила Мегги, выбирая из двух поношенных платьев наименее ветхое.
— А так как мы этого не можем делать, то уж лучше покориться и приняться повеселее за наше дело, вот как наша мама. Уж чего, кажется, хуже, как возиться с тётей Марч, а все же, я думаю, что когда я привыкну терпеливо переносить ее причуды, то они перестанут раздражать меня и со временем я буду относиться к ним совершенно равнодушно.
Ободрив себя таким образом, Джо повеселела; но лицо Мегги не прояснялось. Ей казалось, что ее обязанности, состоявшие в ученье четырех избалованных ребятишек, горше всяких других.
В этот день она не чувствовала даже охоты принарядиться, надеть свою голубую бархатку и причесаться к лицу.
— Не стоит, — проворчала она, захлопнув ящик комода. — Ведь меня никто не увидит, кроме этих противных козявок. Я вечно буду биться, как рыба об лед, и желать того, что мне недоступно; на мою долю выпадут только какие-нибудь крохи удовольствия. Пройдут года, и я состареюсь, сделаюсь безобразной и угрюмой; а все от того, что я бедна и не могу веселиться и рядиться, как другие девушки моих лет. Это ужасно!
Мегги сошла вниз, негодуя на несправедливость судьбы, и была не совсем приятной собеседницей своих сестер за завтраком. Впрочем, все они были как-то не в духе и казались раздражительнее обыкновенного.
У Бетси болела голова, и она лежала на диване, забавляясь с кошкой и тремя котятами; Эмми была мрачна, потому что не приготовила своих уроков и не могла найти своих калош. Джо неоднократно принималась насвистывать, чтобы как-нибудь нарушить несносную тишину. Служанка Анна была в брюзгливом настроении, потому что не успела выспаться, а миссис Марч спешила окончить письмо, которое надо было поскорее отправить.
— Я не видывала такой несносной семьи, как наша, — вскричала Джо, которой удалось уже в то утро пролить чернила, порвать снурки своих ботинок и сесть на свою шляпку.
— И самая несносная в этой семье — ты сама, — отозвалась Эмми, смывая слезами неверно подведенную сумму под задачей, которую она писала на доске.
— Бетси, если ты не запрешь в чулан твоих противных кошек, то я их утоплю, — с сердцем вскричала Мегги, стараясь стряхнуть котят, которые карабкались к ней на спину.
Джо хохотала; Мегги бранилась; Бетси старалась умилостивить ее, а Эмми чуть не плакала от того, что никак не могла припомнить, сколько раз девять содержится в двенадцати.
— Дети, дети, потише! Я должна послать это письмо с утренней почтой, а вы так шумите, что я не могу его кончить, — вскричала миссис Марч, зачеркивая уже третью фразу в своем письме.
В комнате на минуту воцарилась тишина, прерванная появлением Анны, которая, впорхнув в комнату, поставила на стол две горячие булки. По заведенному обычаю булки эти каждое утро являлись на столе, и девочки называли их «муфтами», потому что в холодные утра они согревали ими руки. Анна никогда не забывала приготовлять горячие булки к завтраку, как бы ни была занята и в каком бы дурном расположении духа ни находилась. Она знала, что ее бедным девочкам предстоит дальнее путешествие по холоду и что до трех часов у них ни крохи не будет во рту.
— Прощай, Бетси; нянчься со своими котятами и постарайся, чтоб у тебя прошла головная боль. Прощай, мама; мы вели себя за завтраком по-свински, но за то возвратимся сущими ангелами, — сказала Джо.
Мегги и Джо ушли, сознаваясь в душе, что странники пускаются в путь не совсем так, как бы следовало. Они несколько раз оборачивались, потому что мать их, по обыкновению, стояла у окна и делала им прощальные знаки рукой.
Ее материнская улыбка, казалось, придавала им силы на весь день, и, как бы ни было дурно их настроение, эта улыбка производила на них такое же отрадное впечатление, как теплый луч солнца.
— Мы заслуживаем, чтоб мама погрозила нам кулаком, вместо того чтоб посылать нам поцелуи. Таких мерзких девчонок, как мы, вряд ли и сыщешь, — сказала Джо, мучившаяся угрызениями совести и бодро шагавшая по грязи, не обращая внимания на резкий ветер, дувший ей в лицо.
— Пожалуйста, не употребляй таких грубых выражений, — воркнула Мегги, кутая лицо свое в густой вуаль.
— Я люблю слова выразительные, — отвечала Джо, придерживая свою шляпу, которая чуть не сорвалась у нее с головы.
— Называй себя, как хочешь, но что до меня, то я не позволю, чтоб меня обзывали бранными словами.
— Ты испорченная девочка; ты все мечтаешь о богатстве. Ты оттого и не в духе сегодня, что тебе хотелось бы лениться, а не работать. Вот подожди: я когда-нибудь разбогатею, тогда у тебя все будет: и кареты, и мороженое, и ботинки на высоких каблуках, и букеты, и рыжие кавалеры, с которыми ты тогда всласть натанцуешься.
— Ну, можно ли городить такой вздор? — вскричала Мегги, однако засмеялась и мало-помалу развеселилась.
— Благодари судьбу, что она наградила тебя болтушкой-сестрой. Что если бы и я повесила нос, как ты? Что из этого вышло бы хорошего? Полно же хмуриться; давай лучше смеяться, — и в виде ободрения Джо ударила сестру по плечу. Но вскоре девушки простились и разошлись в разные стороны. Каждая несла свою горячую булку и каждая давала себе слово не падать духом, несмотря на дурную погоду, на утомительный труд и на неудовлетворенные желания молодости.
После того как мистер Марч лишился своего состояния, выручая из беды одного из своих друзей, две старшие девочки попросили позволения работать, чтоб не быть в тягость отцу и матери. Родители согласились, будучи уверены, что чем раньше дети их привыкнут к труду и сделаются самостоятельными, тем лучше для них. Обе девушки принялись за дело с удивительным рвением. Маргарита нашла себе место приходящей учительницы и, несмотря на маленькое жалованье, считала себя в первое время совершенно богатой.
Как она сама сознавалась, она любила роскошь; бедность огорчала ее больше всего. Впрочем, Маргарите тяжелее было переносить лишения, чем другим сестрам, так как она помнила то время, когда семейство ее жило в великолепном доме, в котором всегда было шумно и весело.
Нужно отдать справедливость Мегги, она делала над собой усилия, чтоб свыкнуться с своим положением и не завидовать богатым, но мудрено ли, что молодой девушке хотелось пользоваться всем тем, чем пользовались другие. Старшие дочери семейства Кинг, у которого она была гувернанткой, были постоянно у нее на глазах, и ей зачастую приходилось видеть роскошные бальные наряды и букеты, слышать веселую болтовню о балах, театрах, концертах и убеждаться в том, что другие имеют возможность тратить деньги на пустяки, между тем как она и вся ее семья принуждены были отказывать себе в необходимом.
4
Редова — парный круговой танец на размер 3/4 с темпом 45–44 тактов в минуту, распространился в Европе в середине 1840-х годов и был в ходу до начала XX века.