В тот вечер она веселилась от всей души, так как танцевала чуть ли не до упаду. Все были к ней очень добры, и она получила целых три комплимента. Энни упросила ее спеть, и кто-то сказал, что у нее замечательно красивый голос. Майор Линкольн спросил, кто эта новенькая девочка с такими красивыми глазами, а мистер Моффат приглашал ее танцевать, потому что, как он изящно выразился, «она попусту волынку не тянет, в ней какая-то живинка есть!». Так что, в общем, Мег получала от этого «малого приема» большое удовольствие, пока случайно не услыхала обрывок разговора, который ее крайне встревожил. Она сидела в глубине оранжереи, ожидая, когда ее партнер принесет ей мороженое, и вдруг услышала, как чей-то голос по другую сторону цветочной стены спросил:
– А сколько ему лет?
– Шестнадцать или семнадцать, – отвечал другой голос.
– Это было бы грандиозно для одной из тех девиц, правда? Сэлли говорит, они теперь очень сблизились и старик их просто обожает.
– Ну, смею сказать, миссис М. все заранее спланировала и хорошо сыграет свою игру, хоть это, пожалуй, и рановато. Девочка-то явно об этом еще и подумать не успела, – сказала миссис Моффат.
– Она же все выдумала про записку от ее мамаши – так, будто давно обо всем этом знает, и так мило покраснела, когда принесли цветы. Бедняжка! Она могла бы быть такой красивой, если бы ее одевали поэлегантнее! Это ее немодное, поношенное платье из тарлатана! Как вы думаете, она бы обиделась, если бы мы предложили дать ей на четверг другое платье? – спросил третий голос.
– Девочка горда, но я не думаю, что она откажется, потому что ее тарлатановое платье, кажется, единственное, что у нее есть. Оно может сегодня порваться, и это будет достойный повод предложить ей приличную замену.
Тут как раз появился партнер Мег, заметивший, что она совсем раскраснелась и кажется сильно взволнованной. Она действительно была горда, и гордость ее в этот момент пошла ей на пользу: она помогла Мег скрыть чувство унижения, гнев и отвращение, вызванные тем, что она только что услышала. Ибо при всей ее наивности, при абсолютном отсутствии у нее подозрительности, она не могла не понять смысла сплетен, которыми обменивались ее друзья. Она пыталась выбросить из головы услышанное, но не могла и повторяла про себя: «миссис М. заранее все спланировала», «она же все выдумала про записку от ее мамаши» и «немодное, поношенное платье из тарлатана» – до тех пор, пока не почувствовала, что готова расплакаться и поспешно броситься домой – поведать о своих неприятностях и просить совета. Поскольку такой возможности у нее не было, она изо всех сил старалась казаться веселой, и, так как она была очень возбуждена, ее старания оказались весьма успешными: никому и в голову не пришло, какое усилие над собой делала Мег. Она была счастлива, когда вечер наконец закончился, и тихонько лежала в постели, где могла теперь обо всем вдоволь подумать, поудивляться и покипеть от возмущения, пока не разболелась голова, и тогда вполне естественные слезы остудили ее разгоревшиеся щеки. Услышанные ею глупые, но незлые речи открыли Мег новый мир и сильно потревожили покой ее прежнего мира, где она до сих пор жила, счастливая, как дитя. Ее чистосердечная дружба с Лори оказалась осквернена глупыми речами, случайно ею услышанными. Ее вера в непогрешимость матери была несколько поколеблена тем, какие «мирские» планы приписывала маменьке миссис Моффат, судившая о других по себе, и разумное решение довольствоваться простым гардеробом, подобающим дочери бедняка, пошатнулось от ненужной жалости подруг, считавших поношенное платье одним из величайших бедствий на свете.
В эту ночь бедная Мег спала беспокойно и встала с припухшими глазами, нерадостная, полуобиженная на подруг и полустыдящаяся самой себя из-за того, что не способна откровенно поговорить с ними и все уладить. В это утро все как-то попусту тратили время, и полдень наступил прежде, чем девицы собрались с силами, чтобы взяться за каждодневное вышивание и вязание. Мег сразу же поразилась перемене в поведении ее подруг. Они, как ей показалось, относились к ней теперь с бóльшим уважением, проявляли тактичную заинтересованность в том, о чем она говорила, и глядели на нее с нескрываемым любопытством. Все это ее удивляло и даже льстило ей, хотя она не могла понять, в чем тут дело, пока мисс Белл не перестала что-то писать и не произнесла с чувством: