Иван Александрович сидел рядом с Альмирою науголке какой-то плиты, задавал вопросы и, хоть записывал ответы в блокнотик, смыслани вопросов, ни ответов не понимал, атолько смотрел нарумяное, свежее личико, поросшее пушком, и сам себе удивлялся, как моглапривлекать внимание, как могланравиться ему крупная, с белой, глянцевой кожею, сквозь которую никогдане просвечивалакровь, словно крови под нею и вообще не текло, женаего Ларискаю 4 Немцы: белобрысые, загорелые, серьезные, в гимнастерках, засученных по локоть, стояли полукругом с одной стороны желтоватого зубаобелиска, торчащего из травы лесной поляны, ас другой, таким же полукругом, в штормовках, с рядами значков ССО (от двух до шести) нагруди, словно орденскими колодками: ветераны движения, -- стояли люди восточные. ЫПАМЯТИ ВОИНОВ, ПОГИБШИХ В БОЯХ С НЕМЕЦКИМИ ЗАХВАТЧИКАМИы гласиланадпись наобелиске, и Иван Александрович, которого Альмиравременно оставила, чтобы занять место в соответствующем полукружии, сновачувствовал себя растерянным и ни чертане понимающим: как же это так? Все ж таки они немцы! У них, наверное, у кого -- как у ИванаАлександровича -- отец, у кого -старший брат или там дядя погибли наэтой самой войне, наэтой самой (в широком смысле) земле, остались лежать в ней без обелисков, без крестовю Хотя отец вряд ли, не выходит по возрасту, скорее дед. Тут Бог с ним, кто перед кем виноват исторически, это дело особое -- но неужто ни в одном из этих, в гимнастерочках, не шевельнется простое человеческое чувство, обыкновенная обида? А эти, в штормовках -- что же они столь непрошибаемо бестактны?! -отряд им. А. Матросова, немецкие захватчики, митингю
Иван Александрович стал отыскивать взглядом в белобрысом полукружьи наиболее симпатичного (a priori) ему человека -- адвентистаседьмого дня, запретный свой плод, с которым так хотелось поговорить по душам, но к которому Бекбулатов довольно жестко пырыкымыныдывалы не подходить, ибо ничего, кыроме кылывыты ы кылырыкалышшыны от него Ываны Ылыкысаныдырывычы все равно не услышал бы, -- отыскивать в надежде не найти, в надежде, что хватит у того души и мужестване участвовать в сомнительном мероприятии, и, не найдя, вздохнул облегченно, словно форточку отворил в душном, затхлом полуподвале, однако, едвавздохнул, как тут же адвентистаи увидел: просто не обнаруженного прежде, не замеченного, словно охотниканазагадочной картинке из ЫПионераы, но так жалко стало Ивану Александровичу форточку захлопывать, что тут же сочинил он оправдание своему любимцу: ему, может, дескать, одному тут и место, как истинному христианину, -- свежим воздухом, впрочем, тянуть все равно уже перестало.
Наконец, запланированные речи произнеслись сполна, и русские и немецкие, заранее припасенные цветы -- возложились (Иван Александрович даже несколько заметочек в блокноте по этим поводам сделал, для статьи) и извилистая змея бывших полукружий потянулась по узкой тропинке к четырем поджидающим ее ЫИкарусамы. Иван Александрович, как и по дороге со стройки сюда, сел рядом с Альмирою, но легкое отчуждение, неприязнь целых, наверное, минут десять мешали восстановлению прежнего контакта.
Второе аналогичное испытание, которое предстояло вынести их с Альмирою завязывающимся отношениям -- ЫВечер песни гневаи протестаы -- Иван Александрович, дорожататарочкою, дорожасобственным от нее восхищением, решил попросту пропустить, но Бекбулатов настоятельно пригласил в жюри: представлять, так сказать, ЦыКы ВыЛыКыСыМы, потому что грешневский студенческий журнал, как, впрочем, и иваналександровичев ЫПионеры, состояли именно при ЦК комсомола, такой и гриф сиял и наслужебном удостоверении, и накомандировочном, и Иван Александрович не нашел ни мужества, ни достаточно убедительного поводаотказаться.
Не успел он допить вторую, начальству только полагающуюся порцию жиденького компота, как в столовой произошли шевеление, суета, столы и стулья переместились к стенам и в углы и зал приобрел вид хоть импровизированного, однако, вполне зрительного. Иван Александрович вместе с Бекбулатовым, комиссаром Эльдаром и девушкою из горкомавзобрался навозвышение и стал принимать к сведению вокально-инструментальные протесты интерлагерников против, во-первых, угрозы третьей мировой войны, выпеваемые, впрочем, как-то так, эдак, абстрактно, что ли, и натаком голубом глазу, что даже заподозрить сию угрозу со стороны государств, к которым принадлежат протестующие, было совершенно невозможно и даже как-то неприлично (о, да! осенило ИванаАлександровичарешение давешней задачи: здесь онадействительно приходится как нельзя кстати -- маленькая белая прожорливая птаха, склевавшая уже пол-Европы, добрый кус Азии, несколько аппетитных зернышек меж двух Америк и направляющая мирный победительный клювик в сторону центральной Африки), ну и, во-вторых, разумеется, против разных мерзавцев-фашистов вроде Пиночета, который, оказывается, смеет держать в грязных своих застенках чуть ли не целых тристаполитических заключенных. Гневались и протестовали голубьмирцы искренне и страстно, и Иван Александрович все спрашивал себя: что же это? так вкоренившаяся привычкак двоемыслию? или они насамом деле ничего не понимают?! не желают понимать?! Альмиратоже вся раскраснелась, и глазки у нее сновагорели, совсем как давеча, когдаИван Александрович пел ей собственные песни гневаи протеста.
Дело в том, что почти в первом же альмирином ответе (Иван Александрович, едвапознакомился с татарочкою, едвапошел от нее нанего приятнейший эмоциональный фон, вспомнил о работе, ибо человеком был крайне, до патологии, обязательным, и начал профессионально выспрашивать про лагерные дела) нечаянно всплыл несчастный отцеубийцаПавлик Морозов, пионерлагерь имени которого, оказывается, посещали голубьмирцы напрошлой неделе, и Иван Александрович, записав в блокнотик фактические факты посещения, как-то сам собою, непроизвольно, автоматически выдал Альмире, чт он по поводу героического пионерадумает, ау татарочки тут же вспыхнули, загорелись глазки, как интересно! сказалаона, ну и что дальше? и тут понесло ИванаАлександровича, и он рассказал новой подруге и про впечатление от увиденного вчерав Уфе СалаватаЮлаева -- уголовника, которого превратили зачем-то в национального героя (это Альмире, татарке, недолюбливающей башкиров, особенно понравилось), и про героя Буковского, и про гения Сахарова, и про великого Солженицына, и про запрещенный журнал ЫКонтиненты, и даже какие-то стихи Бродского прочел наизусть, аонаслушала, полуоткрыв пухлые, молодой кровью налитые губки, и время от времени приохивала: что вы говорите?! это ж надо ж! вот никогдаб не подумалабы!ю
Как ни пьянил ИванаАлександровичаконтраст между татарочкою и Лариской, контраст уже не только внешний и возрастной, но еще, оказалось, и идеологический, полностью сознания он все-таки не затмил, и где-то насередине собственного монологаИван Александрович поймал себя натом, что не однастрасть поделиться информацией, кажется, владеет им, что выкладывается он перед Альмирою, в основном, затем, что больше нечем ему привлечь ее к немолодой, некрасивой своей фигуре, что для победы над татарочкою (апобеды захотелось очень!) одних его столичности, журнализмаи причастности к ЦК ВЛКСМ может, пожалуй, и недостать.
И вот сейчас, так же раскрасневшись, с теми же горящими глазками, пелаАльмирав интернациональной компании про маленького белого голубя мира, старательно выводя непривычные иноземные слова:
Fliege ьber groЯe Wasser,
Ьber Berg und Tal.
Bringe allen Menschen Friede,
GrьЯ sie tausendmal[4]. 5 Всем оставаться наместах! Не двигаться! -резкий оклик Бекбулатова, речь которого, взяв командные интонации, как бы вовсе лишилась акцента, совпал с появлением в каждой из восьми дверей легкой летней столовой силуэтов крепких парней: подтянутых, с расставленными чуть шире плеч ногами, только что без автоматов у живота, и Ивану Александровичу сновапришлав голову ассоциация с какой-то картиною про войну, но сейчас картинауже не шлапо спрятанному в кустах телевизору, аснималась прямо тут, внутри импровизированного концертного зала, захватывая в участники, в исполнители ролей и массовки, и всех сидящих вокруг, и самого ИванаАлександровича; даи принадлежность присутствующих к разным расам вызываласомнения, про какую, собственно, войну кино -- про прошедшую или про будущую. Снаружи, видные сквозь окна, сверкали проблесковые маячки служебных машин, выласирена, прервавшая очередное проявление гневаи протеста. Минут пятнадцать назад какой-то восточный человек прошел к помосту, негромко сказал гортанное-неразборчивое Бекбулатову, после чего оба, не то из вежливости, не то как под обстрелом пригибаясь, покинули столовую, и вот: всем оставаться наместах! не двигаться!