Не знаю уж, что со мной случилось, но мне вдруг стало его жаль, и я взял на себя роль Кука.
— Да, сэр, не беспокойтесь, — ответил я, — письмо будет доставлено по назначению.
Кастер удовлетворенно кивнул и, заложив руки за голову, посмотрел в небо. Губы его растянулись в улыбке, словно он вдруг понял что-то недоступное другим. Вокруг дождем сыпались стрелы, и солнце играло смертельными отблесками на их железных наконечниках. Живых мишеней становилось все меньше и меньше, кольцо врагов начало стягиваться.
Генерал стоял во весь рост, заложив руки за спину, и что-то негромко говорил сам себе. Я укрылся за валуном и подстреливал наиболее рьяных краснокожих. Когда ответный огонь слишком уж усилился, мне пришлось поменять позицию, и, перебежав за другой камень, я оказался совсем рядом с Кастером.
— …Если взять его таким, как он есть, — донеслись до меня его слова, — в мирное или военное время, и если отбросить все предубеждения по отношению к нему, то мы обнаружим, что индеец заслуживает самого внимательного изучения…
Я ушам своим не поверил, но удивляться не было времени. Я перезарядил карабин и пресек очередную вылазку тех, кто, по мнению генерала, чего-то там заслуживал. Он же между тем продолжал:
— Достойно сожаления, что характер краснокожих, представленный в сочинениях господина Фенимора Купера, не соответствует действительности. Освободившись от романтической шелухи, коей пестрят страницы знаменитого романиста, мы видим не благородного жителя лесов, а примитивного дикаря…
Кастер снова посмотрел на голубое небо и назидательно поднял палец:
— Дикарь есть дикарь, он родился в дикости и умрет в дикости, а дикость порождает дикость, и тот, кто ратует за дикость, — сам дикарь.
От утверждений подобного рода у меня всегда голова шла кругом, а тут еще индейцы не давали сосредоточиться и спокойно поразмыслить над сказанным. Разумеется, не я один отстреливался. То, что я рассказываю только о нас с генералом, отнюдь не говорит о гибели всех остальных. Многих действительно убило, но, несмотря на полное отсутствие укрытий, оставшиеся кое-как держались. Однако число их быстро сокращалось. Потери индейцев были не так заметны: место павшего воина занимали двое других. Практически все наши получили раны, а многие и не одну. Все, кроме Кастера и меня.
Наконец генерал отвлекся от своего этнографического экскурса и вернулся к действительности.
— Кук! — позвал он. — Почему до сих пор нет Бентина? Хотя… Я знаю, он не придет. Он слишком ненавидит меня.
— Настолько ненавидит, — съязвил я, — что не позволит еще двум сотням солдат умереть за вас?
— Злоба, — мрачно заявил Кастер, — злоба и зависть ничтожеств преследуют меня всю жизнь. Я хотел быть ему другом, но слишком многого достиг, и между нами встала зависть. Люди любят слабых, Кук, а я к ним не принадлежу!
Он издевательски расхохотался прямо мне в лицо, но вдруг вздрогнул и замер. Затем медленно, очень медленно повернулся ко мне спиной, из которой торчала стрела. Он упал лицом вниз, раскинув руки в стороны, как Иисус на кресте. Рана почти не кровоточила. Я склонился над ним и повернул его голову. На губах генерала застыла высокомерная холодная усмешка. Он был мертв.
Все-таки, что ни говори, это был великий человек. В чем его величие состояло? А черт его знает… Но если вы со мной не согласны, то, значит, знаете это лучше меня.
Я осмотрелся по сторонам. Нас, живых, осталось около дюжины. Сколько еще могли мы продержаться? Полчаса? Час? Я не стал сообщать солдатам (ни одного офицера уже не осталось) о смерти Кастера. Они были слишком заняты общим делом — отбивались и ждали обещанного подкрепления, свято веря в гений своего генерала. Как ни странно, в момент смертельной опасности они думали не только о себе, и идеи единства нации, величия страны, непререкаемости авторитета командиров казались им не столь чуждыми и комичными, как в мирное время. Но было и другое: их реакция обострилась настолько, что они палили в любой движущийся предмет без разбора, и, появись в тот момент Бентин со своим батальоном, они расстреляли бы и его.
Но он, разумеется, так и не появился, а доносившиеся со склона хриплые звуки трубы исторгались легкими какого-то сиу, подобравшего ее рядом с мертвым горнистом. Из-за плотного, как пудинг, порохового дыма передние ряды врагов были плохо различимы, слышались только их вопли и пронзительные песни. Все слилось в моих ушах в жуткую какофонию. Патроны в карабине кончились. У других, как видно, случилось то же самое, так как пальба смолкла почти разом. Я достал свой «кольт», проверил барабан, вынул из кармана горсть патронов и лег на землю, положив голову на давно остывший живот своей лошадки. Так я лежал и ждал того, кто придет, чтобы убить меня.
Над полем боя повисла густая, жаркая тишина. Если бы не жужжание мух, я бы решил, что просто оглох. Прошло пять минут… десять… пятнадцать… А может быть, пять секунд или два часа, не знаю. Наконец мой напряженный слух уловил какой-то шорох, и, с трудом оторвав глаза от земли, я увидел прямо перед собой голову индейца, увенчанную орлиным пером. Мой «кольт» дважды рявкнул, превратив краснокожее лицо в бесформенную кашу. Как по команде вокруг снова раздались выстрелы и крики.
В ту же секунду я получил могучий удар по черепу, лишь за долю мгновения до него почувствовав легкое движение у себя за спиной. Я понял, что это Смерть, и моей последней мыслью было: ах ты, старая шлюха, мне следовало бы догадаться, что ты подкрадешься сзади!