— Ну че, паря, опять приперся? — приветствовал он мутноглазого индейца, дрожащей рукой протягивающего ему только что снятые мокасины. Их явно было недостаточно, и торговец покачал головой. Тогда индеец снял с себя почерневшую от жира и дыма костров рубаху.
Белый поднял вверх согнутый указательный палец и произнес:
— Только половину, краснозадый сукин сын. Только половину, и даже не спорь, говноед несчастный!
С этими словами он налил кружку до половины, и ее содержимое мгновенно исчезло в глотке «клиента».
— Эй, подгребай сюда, приятель! — окликнул меня хозяин вертепа. — Не боись, для тебя найдется кой-че получше этой лошадиной мочи. У меня тут припасена бутылочка…
Он нагнулся, запихал в мешок мокасины и рубаху и извлек на свет божий бутылку настоящего виски.
— Их я пою смесью собственного изобретения, — продолжал он, скаля желтые зубы. — На галлон берешь пинту виски, порох, черный перец, серу и табак, а потом доверху доливаешь водой. Эти скунсы все равно не чувствуют разницу. Но здесь — то, что надо. Пей, — и он протянул мне бутылку.
— Нет, спасибо, — ответил я.
— Ну как хочешь. Только повремени чуток линять отсюда, ладно? Мне нечасто доводится почесать язык с белыми, ведь весь божий день я обихаживаю этих… — он откупорил бутылку, и виски с бульканьем полилось ему в рот. Другой индеец, по одежде шайен, потянулся было вперед, но получил такую затрещину, что покатился по земляному полу. Остальные не обратили на него ни малейшего внимания.
— Ты не думай, — продолжал разглагольствовать изобретатель отравы, — по вечерам я хожу в форт, где ужинаю со старшими офицерами, они все — мои лучшие друзья. Но днем мне одиноко. Ох и нелегко же мне иметь дело с этим краснокожим дерьмом, ведь они перебили всю мою семью прямо у меня на глазах и пере… всех женщин. Как только Канзас станет самостоятельным штатом, я буду сенатором и займу в конгрессе причитающееся мне по праву место, — он сделал еще глоток. — А ты че, и впрямь не хочешь хлебнуть? Ну ладно, ладно… так че я там говорил? Ах, да…
Но я уже шел к выходу, осторожно огибая распростертые на полу тела. Во-первых, тогда я еще не пил виски, а во-вторых, я всегда терпеть не мог, когда мой братец Билл начинал врать. Слава Богу, что он меня не узнал.
В Ливенуорте, действительно большом форте, меня поселили у армейского капеллана, жившего со своей семьей в маленьком домике. Это был тощий парень с лошадиными зубами; его жена выглядела абсолютно так же, а вот их светловолосые дети даже отдаленно не напоминали никого из них. Я прожил у них несколько недель, и всякий раз, когда жена и дети уходили из дома, капеллан зазывал меня к себе в кабинет, где и вел скучнейшие душеспасительные беседы, а для пущей убедительности гладил меня по колену. Наверное, он был хееманех, хотя дальше колена дело так и не пошло. Я не жалел, когда пришла пора покинуть их, тем более что его жена все время ко мне принюхивалась и упорно меня мыла.
Однажды меня вызвал к себе сам генерал, командовавший гарнизоном форта, и сказал:
— Ну, Джек, наконец-то мы нашли для тебя подходящий дом. Ты будешь сыт и одет, и у тебя будет замечательный отец. Тебе предстоит многому научиться, но ты смышленый мальчик. А если когда-нибудь ты решишь избрать карьеру военного и воевать вместе с нашими храбрыми ребятами, я с радостью помогу тебе.
Сказав так, он снова уткнулся в заваленный бумагами стол, а его ординарец вывел меня на улицу, где я увидел капеллана, стоящего у легкой двухместной коляски и беседующего с толстяком огромного роста.
Пока не забыл, скажу, что это была моя первая и последняя встреча с генералом. Никто в Ливенуорте никогда не спрашивал меня о жизни среди индейцев. Но ведь и шайенам не приходило в голову поинтересоваться у меня логикой поведения белых людей… Никто не любит правду.
Итак, меня подвели к коляске, и капеллан сказал:
— А вот и наш маленький дикарь.
У толстяка была черная борода лопатой, он носил черный фрак, не сходившийся на огромном пузе. Его жир казался скорее твердым, чем мягким, если, конечно, вы понимаете, что я имею в виду. Так выглядели силачи былых времен: если им двинуть кулаком по брюху, то кулак не утонет в нем, а отскочит, как от стенки. Сплошная мышца. Раньше я видел таких только на картинках.
Мне уже грезились большие арены, на которых мы вместе даем представления, выжимая пудовые гири одной левой, разрывая толстые железные цепи, ломая подковы и так далее, когда капеллан продолжил свою мысль:
— Этот добрый человек, Джек, решил усыновить тебя. Ты должен почитать его как родного отца, ведь отныне, по закону, он таковым для тебя и является.
Толстяк посмотрел на меня поверх бороды, повел могучими плечами и загудел густым басом, как со дна глубокого колодца:
— Ты правишь повозкой, парень?
Я смотрел на него с восхищением и, желая угодить, ответил:
— Да, конечно, и неплохо.
— Ты просто врунишка, мальчик, — гудел он. — Где это ты мог научиться править повозкой, если жил у индейцев? Но ничего, лживость-то мы из тебя выбьем.
Он нагнулся, сгреб меня за воротник и засунул в коляску. Все это он проделал одной рукой.
— Ох, Джек, — заверещал капеллан, — ты должен относиться с уважением к его преподобию и не забывать хорошие манеры, которым ты научился, живя у нас.
Так вот, мой новый па оказался не артистом, а еще одним чертовым проповедником. Можно подумать, что на мою долю их выпало недостаточно! Звали его преподобный Сайлас Пендрейк. Вдобавок к черной бороде у него были густые черные брови и белоснежная кожа. Держался он не слишком дружелюбно, и, пока мы ехали к реке Миссури, я все гадал, куда лучше всадить мой нож для скальпирования, который я припрятал под рубашкой, заткнув за пояс армейских штанов. Однако одного взгляда на размах его плеч хватило, чтобы заставить меня призадуматься: лезвие могло просто не пробить его толстую шкуру.