Пока я давился молоком, миссис Пендрейк сидела за столом напротив меня и расспрашивала о моей прошлой жизни. Не уверен, что ее это действительно интересовало, но я был польщен. Она оказалась первой живой душой, которая хоть с какой-то теплотой отнеслась к моим приключениям. Я немало удивился, встретив такое внимание со стороны утонченной жительницы белого поселения Миссури, ведь даже Люси, стоящая почти на той же ступени социальной лестницы, что и я, лишь хихикала и без конца повторяла: «Боже ж мой!» — откровенно считая меня жалким врунишкой.
Я старался не слишком мучить ее своими рассказами и следить за собой во время еды. Жена капеллана преподала мне кое-какие манеры, ведь когда я впервые сел за их стол, то схватил мясо руками. Теперь я отламывал от пирога миссис Пендрейк маленькие кусочки и отправлял их в рот кончиком ножа.
Когда я насытился, она сказала:
— Ты и представить себе не можешь, Джек, как мы рады видеть тебя здесь. У нас нет детей, и ты словно принес с собой солнце.
Очень мило с ее стороны.
Затем она надела шляпку, взяла зонтик от солнца, и мы пошли покупать мне новую одежду. Несмотря на ранний октябрь, стояла замечательная погода, и недолгая прогулка доставила нам истинное удовольствие. Навстречу попадалось немало знакомых миссис Пендрейк людей, они раскланивались, а иногда и заговаривали, желая выяснить, что это за чучело идет с ней рядом. Чучелом меня делали прежде всего волосы, не стриженные вот уже пять лет, и я, хоть и старался выглядеть достойно, бросал довольно враждебные взгляды на всех этих старых дев, школьных учительниц, библиотекарш и иже с ними.
Что до мужчин, то не думаю, чтобы хоть один из них мог потом вспомнить, был я высоким или низким, толстым или худым, поскольку все они глаз не сводили с миссис Пендрейк. Просто пожирали ее взглядом.
Наверное, я не слишком верно описал ее, ведь я рос среди индейцев и у меня сложилось соответствующее представление о женской привлекательности, на первом месте в котором стояли черные волосы и темные глаза. Кроме того, миссис Пендрейк стала мне приемной матерью, и я не мог смотреть на нее только как на женщину. Но в глазах белых мужиков, повстречавшихся нам в тот день, я читал полный восторг. Ей стоило только захотеть, и они, высунув язык и выстроившись в цепочку, поползли бы за ней на коленях.
Глава 9. ГРЕХ
Естественно, мне пришлось пойти в школу. Может, вас это и удивит, но я не особенно возражал. Тяжелее всего было просиживать долгие часы на жесткой лавке в окружении малолеток и слушать занудное блеяние старой совы-учительницы. До того как я попал к индейцам, я умел немного читать и считать и даже помнил, что президентом тогда был Джордж Вашингтон… Да, кажется, Вашингтон.
Я очень добросовестно относился к учебе, дома мне помогала миссис Пендрейк, и к весне я уже освоил весь курс наук, известный двенадцати-тринадцатилетней малышне. Правописание всегда мне давалось, хоть и слабо, а вот в арифметике я был хуже младенца. Короче говоря, я ходил в школу очень давно, и если вы намерены передать мою историю так же подробно, как записываете, то все поймут, что рассказал ее человек малограмотный и невоспитанный. Это уж точно.
Возможно, Пендрейки и говорили друг с другом в моем присутствии, но, убей Бог, я этого не помню. Вспоминая их сейчас, я ясно вижу стол, во главе которого сидит его преподобие, напротив — миссис Пендрейк, а я — сбоку. Люси подает блюдо за блюдом. Во время молитвы голос преподобия смягчался и становился глуховато-медоточивым. Он был едоком по призванию и в этом мог заткнуть за пояс даже моих приятелей-шайенов, с той лишь разницей, что индейцы ели только тогда, когда испытывали голод, а не по часам, и тогда, когда вообще было что есть. Я, пожалуй, расскажу, чем он обычно питался, дабы у вас сложилось верное представление о нем самом и о его аппетите.
На завтрак Люси подавала шесть яиц, целую ендову картошки и бифштекс величиной с две его гигантских ладони, приставленных друг к другу. Когда все это исчезало в его брюхе и запивалось двумя квартами кофе, на столе появлялся пирог. На ленч он съедал двух целых цыплят в подливке, снова картошку, невообразимое количество зелени и овощей, кусков пять хлеба и половину здоровенного торта с кремом. Обедал Пендрейк «в легкую», то есть не притрагивался ни к чему, кроме трех-четырех кусков утреннего пирога с мясом, а завершал трапезу бисквитами с кофе или чаем.
Затем наступал ужин. Он поглощал целый котел супа, в который крошил столько хлеба, что блюдо из жидкого превращалось в густое. Потом подавали рыбу, а после — оковалок жареной говядины на кости. С ним он расправлялся единолично после того, как мы с миссис Пендрейк отрезали себе по маленькому кусочку. К говядине Люси готовила гору картофеля, тушеную морковь, мелко рубленную зелень в острой подливе, сладкую репу, размоченный чернослив, пятифунтовый пудинг, кофе и ставила перед ним остатки торта.
Но, несмотря на все свое обжорство, Пендрейк был самым утонченным и воспитанным едоком на свете: никогда не хватал пищу руками (за исключением хлеба), не забывал пользоваться ножом и вилкой и повязывать себе салфетку. Он смаковал каждый кусочек, соблюдая одному ему ведомый ритуал, и больше всего напоминал барышню за вышиванием. Когда преподобный вставал из-за стола, его тарелки сверкали чистотой, будто только что вымытые, а кости были обглоданы столь добросовестно, что даже муравей не нашел бы, чем поживиться. Пендрейк за едой являл собой подлинный спектакль, и я, насытившись, наблюдал за ним почти что с восхищением.