Я подыскал маклера, пообещал щедро вознаградить его, только бы он устроил меня слугой к доктору Штейнгерцу. Прошло немного времени, и я ушел, почти сбежал от моего доброго герра Гутмана, даже не попрощавшись с ним. Я перешел на мое новое место — к доктору!
С того дня как я впервые переступил порог дома доктора Штейнгерца, я напоминал собой клопа, который забирается в кровать и терпеливо просиживает там целый день в ожидании минуты, когда люди, управившись со всеми своими делами, улягутся в кровать и он наконец сможет свести с ними знакомство, промыслить немного насчет пропитания. Да и весь смысл его появления здесь — это пропитание, желание чем-нибудь поживиться, получить возможность присосаться к людям, к этим милым созданиям… Доктору Штейнгерцу, расторопному человеку, поглощенному какими-то очень важными делами, загребавшему золото со всех сторон, и в голову не приходило, что сегодня утром к нему забрался один такой клоп — шельмец Ицик-Авремл, который будет зорко подглядывать за всеми его повадками, чтобы перенять его хватку в добыче пропитания и научиться у него искусству превращаться в человечка.
Целый день я работал, выполнял все, что мне поручала мадам, а в душе потихоньку ждал: ой, скорей бы мне увидеть маленького доктора! Вечером вдруг открылась дверь, и вошел высокий человек, верзила с большим животом. Увидев верзилу, я простодушно, по моему обыкновению, уставился на него. Верзиле это не понравилось. Он пронзил меня взглядом и сердито рявкнул:
— Что ты так смотришь, болван?
Таких слов я еще никогда не слыхивал и растерялся. Я задрожал, затрясся и заговорил, сам не понимая, о чем лопочет мой язык:
— Меня звать… Ицик-Авремл звать меня… Авремка!.. Я сирота… Я здесь… Слуга я тут!..
— Видно, что ты большой дурак! — ответил верзила. — Так вот, с сегодняшнего дня смотри — как только я приду, быстро снимай с меня шубу и галоши, слышишь?
Я так испугался его, что бросился на пол и обхватил ручонками здоровенные ноги детины, пытаясь снять галоши. Бог мне помог благополучно выдержать это испытание. Верзила вошел в зал. Немного позднее я внес в зал самовар и весь вечер обслуживал этого субъекта и мадам.
Ночью на моем ложе я все размышлял: кто бы он мог быть, этот самый господин с большим животом? Целую ночь сидят они вдвоем с мадам и любезничают, он ей — любушка, она ему в ответ — котик. С какой такой стати «котик»? А где он, удивляюсь я, где доктор?
Несколько дней подряд нам наносил визиты этот толстяк. Когда он выходил или входил, я вытягивался на полу, чтобы надеть или снять с него галоши. Он в это время упирал руки в бока и горделиво глядел в потолок. Его ни чуточки не трогало, что он своими толстыми ногами, точно копытами, отдавливал мне пальцы. Я все еще не мог понять: кто он такой, этот здоровенный толстый мужчина?
Однажды вечером, управившись со всеми моими делами и предоставив «котику» резвиться со своей «любушкой», я спустился вниз на кухню, чтобы поближе познакомиться с кухаркой, и, придав своему лицу жалобное выражение, спросил:
— Скажите мне, пожалуйста, Двося, кто он, этот вот самый, что часто приходит в гости? Почему он запанибрата с мадам и спит… в спальне?
— Что, что? — спросила кухарка, глядя на меня с удивлением. — О ком ты говоришь? Как так — кто-то спит в спальне? Почему «кто-то»?
— Честное слово! — начал я клясться. — Дай мне бог так стать на ноги, сподобиться услышать рог мессии[26], как я сам, своими глазами видел, своими ушами слышал, что он вошел туда! Пошли нам с вами бог здоровья и счастья, не вру! И величает она его там не то котом, не то котиком, черт его знает!
— Ну, а хозяин? — спросила кухарка с повеселевшим личиком, и в глазах ее разгорелся огонек, совсем как тот, при котором в печи румянятся халы.
— Хозяин?.. — ответил я и при этом несколько замялся, как человек, которого мучает что-то, чего он не хочет высказать другому. — Хозяин, по-видимому, не ночует дома. Он, не иначе, уехал куда-то по своим делам…
— Ну, раз такая история, — сказала кухарка с катким-то лукавым смешком, — я не прочь сама подняться и посмотреть. Я найду какой-нибудь предлог… Стоит, право, убедиться, что мадамы не лучше служанок… И пусть они не корчат из себя скромниц!
Через несколько минут кухарка вернулась назад, вся раскрасневшаяся, точно охваченная пламенем, разверзла пасть и осыпала меня градом страшных проклятий:
— Ах ты мерзавец, негодяй ты этакий! Ты же заслужил, чтобы тебя разорвали… В клочья разодрали! Неслыханное нахальство сопляка, протухшей душонки! Ах ты падаль червивая! Пусть вся эта мерзость к тебе и к душе твоей на всю жизнь прилипнет, Авром-наглец! Все несчастья, предначертанные мне и всему народу нашему, господи боже, пусть обрушатся на твою голову! Задохнуться бы тебе, боже милостивый! Подохнуть бы тебе и вовеки из мертвых не воскреснуть, владыка небесный! Такой молодой, а уже умеет целый дом взбаламутить сплетнями! Весь век бы тебе на мягком не лежать, — ведь это же сам барин сидит там с мадам в спальне!
26