— Посмейте мне только осрамить мою девку! — крикнула она не помня себя.
Пиннеберг отступил на шаг.
— Но ведь я собираюсь жениться на Эмме, фрау Ступке! — робко пролепетал он.
— Вы думаете, я не знаю, что тут у вас, — уверенно сказала старуха. — Вот уже две недели стою здесь и жду. Думаю, сама мне скажет, думаю, приведет своего парня, сижу здесь и жду. — Она перевела дух. — Моя Эмма девушка хорошая. Не какое-нибудь там барахло, слышите? Она никогда нюни не распускала. Никогда слова поперек не сказала — и вы хотите ее осрамить!
— Нет, нет, не хочу, — испуганно лепечет Пиннеберг.
— Хотите, хотите! — не унимается фрау Ступке. — Еще как хотите! Две недели стою здесь и жду — вот сейчас даст постирать свои бинты — не дает! Как это вам удалось, а?
Пиннеберг не знает, что ей сказать.
— Мы ведь люди молодые, — кротко оправдывается он.
— И как только вы мою дочку на такие дела подбили. — В голосе ее все еще слышится злоба. И вдруг она опять разражается бранью:— Все вы подлецы, все мужики подлецы, тьфу!
— Мы поженимся, как только уладим формальности, — заявляет Пиннеберг.
Фрау Ступке опять стоит у плиты. Сало шипит. Она спрашивает:
— А кем вы работаете? Можете ли вы вообще жениться?
— Я бухгалтер. В фирме, торгующей зерном.
— Стало быть, служащий?
— Да.
— По мне бы, уж лучше рабочий. А сколько зарабатываете?
— Сто восемьдесят марок.
— Чистых?
— Нет, с вычетами.
— Не так уж много. Это хорошо, — говорит старуха. — Не к чему моей дочке богатой быть. — И вдруг она опять набрасывается на Пиннеберга: — Приданого за ней не ждите. Мы пролетарии. У нас этого не водится. Только то бельишко, что на свои деньги купила.
— И не нужно ничего, — говорит Пиннеберг. Женщина опять разозлилась:
— У вас тоже ничего за душой нет. Не похоже, чтобы вы что скопили. Раз такой костюм почем зря носите, так уж, значит, ничего не отложили.
Тут вернулась Эмма с углем, и Пиннебергу не пришлось признаваться, что женщина попала в точку. Овечка была в отличном настроении.
— Поедом тебя ела, бедненький мой? — спрашивает она. — Мать у меня — настоящий кипяток.
— Не груби, дура, — огрызается мать, — не то получишь! Ступайте в спальню и лижитесь себе там на здоровье. Я сперва сама с отцом поговорю.
— Ладно, — говорит Овечка. — А ты спросила у моего жениха, любит ли он картофельные оладьн? Сегодня ведь наша помолвка.
— Ну, живо! Да смотрите у меня, чтобы дверь запереть не вздумали, я разок-другой загляну, и чтоб без всяких глупостей, — крикнула фрау Ступке.
И вот они сидят на табуретках, за маленьким столиком, друг против друга.
— Мать — простая работница, — говорит Овечка. — Она грубая. Раскричалась на нас, но это без всякой задней мысли.
— Задняя-то мысль у нее, положим, была, — с ухмылкой говорит Пиннеберг. — Твоя мать догадалась о том, что нам сегодня сообщил доктор, понимаешь?
— Конечно, догадалась. Мать всегда обо всем догадывается. Мне кажется, ты ей понравился.
— Ну, знаешь, что-то не похоже.
— Такая уж у меня мать. Всегда ругается. Я теперь ее ругань мимо ушей пропускаю.
На минуту воцаряется тишина, они сидят как паиньки друг против друга, положив руки на стол.
— Кольца надо купить, — задумчиво произносит Пиннеберг,
— Господи, конечно, надо, — тут же отзывается Овечка. — Скажи быстро, какие тебе больше нравятся: блестящие или матовые?
— Матовые! — говорит он.
И мне, и мне тоже! Это замечательно, у нас во всем вкусы сходятся. А сколько они могут стоить?
— Не знаю. Марок тридцать?
— Так много?
— Это если золотые!
— Само собой, золотые. Ну-ка давай снимем мерку. Он подвигается к ней. Они отрывают нитку от мотка. Снять мерку не легко, нитка то врезается в палец, то болтается на нем.
— Рассматривать руки — это к ссоре, — говорит Овечка.
— Да я их вовсе не рассматриваю, — говорит он. — Я их целую, я целую твои руки, Овечка.
Кто-то громко стучит в дверь твердыми костяшками пальцев.
— Ступайте на кухню! Отец пришел!
— Сейчас, — отзывается Овечка и высвобождается из его объятий. — Надо поскорей привести себя в порядок. Отец вечно подковыривает.
— А какой у тебя отец?
— Господи, сейчас сам увидишь. Да и не все ли равно? Ты берешь замуж меня, меня, меня одну, без отца и матери.
— Но зато с Малышом.
— С Малышом, это верно. Ну и премиленькие же родители достанутся ему, такие неблагоразумные. Четверть часика не могут побыть разумными.