Тут уж нельзя было сомневаться… Бедный Пьерот! Горе дочери совершенно изменило его; не было и тени прежнего веселого, краснощекого Пьерота. Глаза его покраснели, и щеки ввалились от слез, которые проливала его девочка. Громкий смех прежних дней сменился холодной, молчаливой улыбкой на бледных губах. Это был не Пьерот, это была его печальная тень.
Впрочем, только он один изменился в бывшем доме Лалуэта. Пестрые пастушки и китайцы в фиолетовых платьях попрежнему блаженно улыбались на высоких этажерках между богемским стеклом и тарелками с большими цветами, а в соседнем помещении та же флейта тихо наигрывала свои унылые мотивы.
— Это я, Пьерот, — сказал Жак, стараясь овладеть собою, — я пришел просить у вас большой услуги. Дайте мне тысячу пятьсот франков взаймы.
Пьерот открыл кассу, не говоря ничего, порылся в ней и, задвигая ящик, спокойно встал.
— Тут не наберется такой суммы, господин Жак. Подождите немного, я принесу вам сверху деньги.
И, уходя, прибавил:
— Я не приглашаю вас наверх, это ее ужасно расстроит.
Жак вздохнул.
— Вы правы, Пьерот, я лучше останусь тут.
Через пять минут севенец вернулся с двумя тысячефранковыми билетами, которые он вручил Жаку. Жак не хотел принять их.
— Мне нужно только тысячу пятьсот франков.
Но севенец настаивал на своем.
— Прошу вас, оставьте все, господин Жак. Я придаю особенное значение этой цифре. Мне дала две тысячи франков Мадемуазель, чтобы я мог нанять вместо себя рекрута. Если вы откажете мне в этой просьбе — вот уж, действительно, можно сказать, — я вам никогда не прощу этого.
Жак должен был уступить. Он положил деньги в карман и, подавая руку севенцу, сказал:
— Прощайте, Пьерот, благодарю вас.
Пьерот не выпускал его руки из своей. Они стояли друг против друга, глубоко потрясенные и безмолвные. Оба думали о Даниеле, но ив чувства деликатности не решались заговорить о нем… Этот отец и эта "мать" прекрасно понимали друг друга!… Жак первый высвободил свою руку. Слезы душили его, он спешил уйти. Севенец проводил его до угла. Тут несчастный не мог более сдерживать переполнявшую его душу горечь, и он заговорил с упреком:
— Ах, господин Жак… господин Жак… Вот уж, действительно, можно сказать!
Но он был так взволнован, что не мог продолжать, и только повторил раза два:
— Вот уж, действительно, можно сказать…
Да, вот уж, действительно, можно было сказать!..
Расставшись с Пьеротом, Жак отправился в типографию; несмотря на уверения эльзасца, что он может ждать, Жак уплатил ему как четыреста франков, взятых Даниелем, так и по всем трем векселям. Покончив с этим, Жак с облегченным сердцем сказал себе: "Ну, теперь надо разыскать мальчика". Было уже слишком поздно, чтобы немедленно приступить к этому. К тому же волненья, усталость и неотвязный сухой кашель, который давно уже подтачивал его, так надломили его, что он решил вернуться в улицу Бонапарта и отдохнуть там.
Ах, только мать могла бы понять, что происходило в его душе, когда он вошел в маленькую комнату и при последних лучах октябрьского солнца снова увидел все предметы, напоминавшие ему о его детище, — его рабочий столик у окна, его стул, его чернильницу, его короткие, как у аббата Жермана, трубки, когда он снова услышал звук милых колоколов Сен-Жерменской колокольни, слегка охрипших от тумана, когда вечерний звон, меланхолический вечерний звон, столь любимый Даниелем, ударил своим крылом о сырые стекла окна.
Он раза два или три осмотрел всю комнату, заглянул во все углы, открывая все шкафы в надежде открыть что-нибудь, что навело бы его на след беглеца. Но, увы! Шкафы были совершенно пусты. Кое-где валялись только лохмотья да старое белье… Вся комната носила печать запустения, — видно было, что жилец ее не уехал, а бежал. В углу на полу стоял подсвечник, а в камине, под кучей сожженной бумаги — деревянный ящичек с позолотой. Жак тотчас узнал этот ящик; в нем всегда хранились письма Черных Глаз. Его бросили, как ненужный хлам… Какое святотатство!
Продолжая поиски, он нашел в ящике столика Даниеля несколько листов бумаги, исписанных неровным, лихорадочным почерком — почерком Даниеля в часы вдохновения. "Это, вероятно, поэма", — подумал Жак, поднося к окну листки… Да, это действительно была поэма, печальная поэма, начинавшаяся словами: "Жак, я обманул тебя…" Она только не была отправлена Даниелем, но, тем не менее, попала в руки Жака. Провидение на этот раз взяло на себя роль почты.
Жак внимательно прочел ужасное письмо от начала до конца. Когда он дошел до того места письма, где говорилось об ангажементе Монпарнасского театра, на котором так настаивала Ирма и от которого так упорно отказывался