«Маленький человек в маленьком городе, — бормотал он перед зеркалом, приглаживая редкие волосы. — Маленький человек…»
В тот вечер, похожий на тысячи вечеров, он возвращался с работы, пережёвывая привычные мысли, что жизнь уходит из-под носа, как последний автобус. «Прожил не так, не там и не с теми», — говорил он себе.
На скамейке девицы тянули пиво, лениво разглядывая прохожих через бутылочное стекло. «Им даже скучнее, чем мне», — думал Лютый, проходя мимо. Покупая в хлебном ларьке батон, он жевал его по дороге. Семейные обеды канули в лету ещё раньше, чем супружеская постель.
На веранде «Трёх лимонов», вытянув ноги, дремал Могила, и официантка, осторожно переступая через них, едва не уронила поднос. Коротышка, свернувшись, словно кошка, щурил глаза на солнце. Потирая свои культи, он клацал зубами от злости, кусая воздух, и ненавидел весь свет. Бандиты пили из пивных кружек квас, отгоняя мух, и, скучая, разглядывали прохожих, словно ощупывали их карманы.
— На каждого человека нужно смотреть так, будто он приговорён и сегодня умрёт, — повторил Коротышка слова проповедника, вычитанные в церковном журнале. В последнее время он зачастил в храм, задирая голову на образа, до которых не мог дотянуться, чтобы поцеловать. — Тогда мы все будем друг к другу добрее и терпимей.
— На каждого человека нужно смотреть так, будто ему тебя заказали, и он в любую минуту может вытащить пистолет, — не открывая глаз, проворчал Могила. — Тогда мы будем относиться друг к другу так, как того заслуживаем!
В городке власть бандитов была безгранична, их боялись больше полиции, зная, что давно живут по их законам. Случалось, что к ним приходили за помощью, просили заступиться перед зарвавшимся чиновником, и, если тот был невысокого ранга, бандиты врывались к нему в дом, вытряхивая тайники и заставляя подписывать нужные бумаги. Правая рука Могилы, бандит по кличке Саам, называл это народным правосудием, и находились люди, радовавшиеся, что в городе есть, кому заступиться за простых жителей. Однажды, открыв ногой дверь, бандиты так избили чиновника из администрации, что он через несколько часов умер. «Все просят, и я просил, — повторял чиновник запёкшимися от крови губами, когда врач, осмотрев его, указал санитарам в сторону морга. — Разве же я много просил?..»
Сослуживец Лютого тоже пришёл к бандитам, попросив выбить из должника крупную сумму, которую уже много лет не мог получить от своего однокашника. Тот, одолжившись у приятелей, пытался открыть своё дело, но прогорел и теперь прятался от кредиторов в бутылку.
— И каков процент? — зевнул в кулак Могила.
Мужчина рубанул воздух рукой:
— Сто!
Бандит вскинул брови.
— Да я не из-за денег, — пояснил сослуживец Лютого. — Мне они не нужны, забирайте себе. Я из принципа: взял — верни.
— Хороший принцип, — усмехнулся Могила. — Ну, так значит завтра, в это же время, жду тебя с деньгами. Вернёшь вдвое больше: и за себя, и за приятеля. Можешь отдавать частями.
И мужчина ещё несколько недель приносил бандитам деньги, складывая тугие пачки в целлофановый пакет. Ему пришлось влезть в долги, продать старую машину и кольца жены, а когда, выплатив бандитам всё до копейки, он встретил своего однокашника, то, обняв его, потащил в ближайший магазин за бутылкой. «Люди делятся на тех, кто не платит по своим счетам, и тех, кто платит по чужим», — бубнил он после второго стакана, и однокашник, потирая сизый нос, согласно кивал.
Из «Трёх лимонов» вышел Антонов, блестевший, как начищенный сапог. Глядя на его красное, мясистое лицо, Лютый вспоминал пухлого мальчишку из параллельного класса, который всё время жевал на переменах, доставая из портфеля промасленный свёрток с бутербродами. Одноклассники над ним смеялись, отвешивая подзатыльники, а он, вытирая жирные руки о штаны, носился за ними по коридорам. Лютого тоже обижали в классе, и он пытался подружиться с толстяком. Но когда подошёл к нему, тот, заносчиво смерив взглядом, отвернулся. За тридцать лет Антонов мало изменился. Лютый посмотрел на своё отражение в затемнённом окне бара и подумал, что и он остался таким же сутулым, неловким мальчишкой, который, как и тридцать лет назад, бредёт домой, прижимая к груди портфель. Озираясь по сторонам, Антонов нырнул в огромный джип, и шофёр, лицо которого напоминало кукиш, завёл мотор.
Вслед за Антоновым вышла дочь Лютого, одетая в пёстрое платье матери, висевшее на ней, как спущенный флаг. Василиса некрепко держалась на ногах, осторожно ступая на высоких каблуках, и её щёки алели от выпитого. Лютый давно уже замечал запах табака и дешёвого вина, который появлялся в квартире, когда Василиса поздно возвращалась домой, но сейчас оторопел: взяв дочь под локоть, один из подручных Могилы подсадил девушку к Антонову. О том, что депутат никогда не уезжает из бара с одной и той же девицей дважды, знал весь город, и Лютый, вспомнив всё, что слышал от соседских старух о его похождениях, задохнулся от злости.
Глотая воздух, словно выбросившаяся на берег рыба, он бросился к машине, но дорогу перегородили бандиты.
— М-м-моя д-дочь, д-дочь! — заикался Лютый.
— Дочь на одну ночь, — хохотнул Могила, протирая заплывшие глаза. — Утром вернём.
Он снова откинулся на спинку плетёного стула, показывая, что разговор окончен. А Лютый решил во что бы то ни стало вытащить Василису из машины, но, подавшись вперёд, споткнулся и упал на стол. Кружки, не разбившись, скатились на пол, залив бандитов квасом. Разъярённый Могила вскочил, сжав кулаки, и бандиты, глядя на елозивший по его горлу кадык и вздувшуюся на лбу жилку, приготовились к драке.
Антонов опустил стекло, и от его лоснящихся щёк ненависть загудела у Лютого в висках.
— Ты чего, мужик? — улыбнулся Антонов. — Всё нормально, мы просто прокатимся.
— Да что ты с ним разговариваешь? — протянула Василиса. — Он никто.
— С-стрелять вас надо! — взорвался Лютый.
В маленьком городе или ты убиваешь скуку, или скука убивает тебя.
— Принеси-ка ружьё, — подозвал помощника Могила, вытирая платком залитые квасом штаны. — Быстро!
Он ел Лютого глазами, и Савелию стало не по себе. Притворившись, что в глаз попала соринка, он смахнул слезу, а Могила уже дожёвывал его, готовясь выплюнуть. Коротышка, предвкушая потеху, соскочил со стула, путаясь под ногами. Он силился угадать, что задумал Могила, причмокивая от зудевшего любопытства.
Саам принёс двустволку, которую Могила всегда держал в багажнике. Запыхавшись, он лихорадочно дышал, и его губы дрожали от волнения. Заметив это, Могила, усмехнувшись, удивлённо вздёрнул бровь, но своей судьбы в его лице не прочитал.
— Возьми, застрелись. — протянул он ружьё Лютому, поигрывая желваками.
Двое помощников подбежали к Могиле, услужливо подхватили ружьё и приставили ствол к подбородку Лютого, а его палец положили на спусковой крючок.
— Или застрели меня, — Могила смотрел перед собой, точно в зеркало. — Иначе я застрелю тебя.
Обрадовавшись неожиданной забаве, бандиты окружили Лютого. Прохожие замедлили шаг, а пухлая тётка, развешивавшая на балконе бельё, замерла, держа простыню над головой. Савелия била дрожь, ладони взмокли, а ствол впился в подбородок. Руки дрожали, и Лютый чувствовал, что палец, дёрнувшись, вот-вот нажмёт на крючок. Ему казалось, что туловище отделилось от головы, которая торчит, посаженная на копьё. Боясь пошевелиться, Лютый скосил глаза на дочь. Кто-то из бандитов хмыкнул.
— Тихо! — облизнул губы Могила.
Грохнул выстрел.
Разлетелись в небо вспугнутые голуби, ружьё выпало из рук. Лютый, словно во сне, не понимал, застрелился он сам или застрелил Могилу, а запах пороха, напомнивший дым костра, забился в ноздри, щекоча нос.
Все уставились на распластавшееся тело, которое ещё секунду назад держало в страхе весь город, Коротышка скулил, чувствуя, как ноют культи, будто из них прорастают новые ноги, а Саам, глядя на расплывавшееся красное пятно, подумал, что гадать о будущем можно не только на кофейной гуще, но и по кровавым разводам. Могила лежал, раскинув руки, словно хотел обнять свою тень, и казалось, что сейчас как ни в чём не бывало встанет, удивлённо ощупывая дыру в голове. Василиса, закрывшись руками, забилась в дальний угол машины, а у Антонова лицо стало плаксивым, как в детстве, когда ему давали подзатыльники. Он не сводил глаз с лежавшего на земле ружья, и мочки ушей у него побелели от страха.