По площади, подволакивая ногу, бродил Начальник. Он хватал прохожих за руки, но его мягко отталкивали и, прибавляя шаг, спешили скрыться. Из кармана у него торчала обкусанная палка колбасы, а на ноге болталась грязная верёвка, оставшаяся от консервной банки, которую ради шутки ему привязали мальчишки. Начальник носился за ними, громыхая банкой по асфальту, пока она не оторвалась, зацепившись за торчащий из земли железный прут.
— Фамилия! — схватил Саама за руку Начальник, перегнувшись через ограждение веранды.
— Иди к чёрту! — огрызнулся бандит, нервно одёрнув «кожанку». — Да отправь же ты его отсюда! — крикнул он помощнику, кивнув на безумного старика. — Разберись с ним, наконец!
Бандит со шрамом, зло кривясь, оттолкнул Начальника:
— Топай, топай, ментяра! А то псиной от тебя несёт! — и, повернувшись к Сааму, добавил: — Кто бы мог подумать, что он Требенько переживёт.
— Упрячь его в богадельню, видеть не могу!
Рабочий день подходил к концу, и с фабрики возвращались домой горняки, расползавшиеся по городу, словно муравьи. Сааму вдруг померещился Лютый, жующий батон, купленный по дороге в хлебном ларьке. Он вскочил, вглядываясь в сутулого мужчину с потёртым портфелем в руке, и бандит со шрамом напряжённо застыл, пытаясь угадать его взгляд.
— Померещилось. — плюхнулся Саам на стул, разглядев, что обознался, и, вытащив засаленный платок, вытер взмокшую шею.
Саамы приютили беглецов, поставив им штопаную туристическую палатку, найденную в лесу. Их кормили вяленой олениной, похлёбкой из мяса, муки и ягод, готовили для Севрюги отвар из сосновой коры. У саамов были потрескавшиеся, как на старинных портретах, лица, и улыбки полумесяцем, которые висели, словно приклеенные. Пастухи хорошо говорили по-русски, но ни о чём не спрашивали. Только глядя на Севрюгу, её обтянутые кожей кости и страшное лицо с огромными, навыкате глазами, цокали языком.
Саамы бежали сюда из обезлюдевших посёлков и городов, где у жителей было одно утешение — бутылка. Русские спивались быстро, а саамы — после первого стакана, и выпивка обернулась страшным бедствием, выкашивающим их племя, как сорную траву. И им ничего не оставалось, как уйти в тайгу, чтобы разводить оленей, живя так, как столетиями жили предки, кочуя по полуострову.
Пастухи принесли Лютому свитер, который оставил прежний постоялец. «Чёрный лицом» — говорили о нём саамы, и Лютый не мог понять, то ли он был негр, то ли кавказец. Мужчина едва не утонул в болоте, проглотившем его дорожную сумку, он сбился с пути и лежал на большом холодном камне, обхватив его руками. Саамы выходили беглеца, отпоив травяными настоями, и отвели к границе. Пастухи верили, что гостей к ним приводят духи, и, чтобы не гневить их, всех принимали, кормили и обогревали.
Саамам нравились их новые гости, они всё время молчали, жались друг другу у костра и, прислушиваясь к бормотанию старой шаманки, раскачивались в такт. В её гортанных, вычурных напевах они слышали, как ветер щекочет деревья, которые заливаются смехом, и тогда весь лес шумит, раскачивается и хохочет, всё больше запутывая охотников, идущих по их следу.
— Наш посёлок закрыли, отец уехал на юг, — бубнила Севрюга, не давая уснуть. — А мать спилась. Воспитательницы ездили по округе, собирали беспризорников, и, услышав плач, вытащили меня из-под кровати, словно закатившийся мячик. Меня забрали.
— А твоя мать? — приподнялся на локте Лютый.
— Я не знаю, что с ней стало, и почти не помню её лица. В воспоминаниях она сливается с нянечкой из приюта, и даже не могу сказать, какого цвета были её глаза. В детском доме мы жили по десять человек в комнате, спали вдвоём на кровати. Нас кормили кашами и супом, безвкусным, как вода. Одна радость — «гуманитарка». Финны привозили вещи и продукты, мы наедались конфетами, так что после их приезда весь детдом валялся с больными животами. Слонялись по улице, стреляя мелочь и сигареты, и никому не было до нас дела. Обычные дети с нами не играли, обходили стороной. Если какая-нибудь девчонка встречалась с обычным парнем, они прятались по подъездам. Он стеснялся показаться с ней, а она боялась, что детдомовцы поколотят чужака.
Лютый вспомнил бритых, чумазых ребят, сбившихся в стаю. Сирот можно было узнать по обжигающему взгляду исподлобья и импортной одёжке с чужого плеча. Она всегда была мятой и не по размеру, у кого-то рукава свисали до пяток, у другого не сходилась на груди куртка.
— Могила опекал нас, — поджала ноги к груди Севрюга, съёжившись от воспоминаний. — Из самых толковых и злых он собирал банду, и малолетних бандитов боялись больше, чем взрослых. А Саам разрешал мальчишкам звать себя папой, и за это они были готовы разорвать любого, на кого им укажут.
Когда дочь была маленькой, Лютый водил её на детскую площадку. Ржавая горка была повалена на бок, качели сломаны, а скамейки исписаны подростковыми признаниями. Вокруг валялись бутылки и мусор, из земли топорщились битые стёкла. Но Лютому нравилось приходить сюда, избегая людей, он всегда выбирал тихие, укромные места. На площадке стал появляться мальчишка в ярко-зелёном, девичьем комбинезоне. Он издали смотрел, как дочка возится в песочнице, но не решался подойти. Лютый протянул ему игрушку, и ребёнок, схватив её, спрятался за горку. На следующий день Лютый принёс шоколадку. Савелий стал выкраивать из копеечной зарплаты на гостинцы для мальчика, с которым скоро подружился. Ребёнок жаловался, что воспитательницы в приюте его избивают и морят голодом. Поначалу Лютый верил всему, что он говорил, но истории становились всё фантастичнее и противоречили одна другой. Лютый не сердился. Малышу хотелось, чтобы его пожалели, и он жалел.
И всё-таки наведался в детский дом.
— Вы хотите усыновить Лёню? — всплеснула руками заведующая.
Заикаясь от смущения, Лютый бормотал, что ещё не решился. Но его уже вели по длинному коридору, выкрашенному в бледно-розовый цвет. Дети хватали за руки, заглядывая в глаза, шептали: «Ты возьмёшь меня?» Маленькая девочка бежала следом, протягивая ему свою куклу, и Савелий чувствовал, как дети, замерев, смотрят ему вслед.
Лютому рассказали о родителях мальчика, которые познакомились в школе, а ребёнка сделали после уроков. У обоих появились семьи, так что они никогда не навещали Лёню, выбросив из памяти, как ненужную вещь, а встречая бритоголового мальчишку в городе, даже не знали, что это их сын. Савелию показали комнату, в которой жил мальчик, его школьный дневник, рисунки, и он уже жалел, что пришёл.
Заведующая привела Лёню, наряженного в смешные брючки, которые были ему длинны, так что мальчишка постоянно подворачивал их, чтобы не оступиться. Лёня, кусая ногти, смотрел на Лютого блестевшими глазами, и у него защипало в носу. Отвернувшись, он незаметно вытер глаза, твёрдо решив усыновить мальчика.
— А тех, кого усыновляли, не прощали, — словно читая его мысли, бубнила Севрюга. — Такие сразу становились изгоями, их били, с ними не разговаривали, а когда их забирали, плевали в след. Мне и самой казалось, что во всех моих несчастьях виновата девочка из моей комнаты, которую выбрали приёмные родители, и я ночью подожгла ей кудри, так что меня на несколько дней заперли в чулан.
Вечером Лютый выложил всё жене: стуча кулаком по столу, уговаривал, убеждал, грозил разводом. Но она только кусала бескровные губы, нервно теребя край скатерти. Василиса тайком слушала их разговор, прижавшись к двери, и никак не могла понять, радоваться ли, что у неё появится братик, или плакать. А утром Лютая отправилась в детский дом, обведя покусанные губы красной помадой и густо накрасив ресницы, которыми хлопала, будто в ладоши. Запершись в кабинете заведующей, она посыпала проклятьями и детей, и воспитателей, покрываясь пятнами от крика.
И мальчишка больше не появлялся на детской площадке. Столкнувшись с Лютым в магазине, заведующая сделала вид, что они не знакомы. А когда он, набравшись смелости, пришёл в детский дом, опустив глаза, тихо сказала ему: «Шёл бы ты отсюда!»
Лютый крепче прижал к себе Севрюгу, и его лицо горело, будто от пощёчин.
— А с девчонками бандиты гуляли. Женились, — продолжала девушка. — Саам мне тоже обещал. Я ведь была такая красивая! Но потом прогнал.