Священник мелко перекрестился, закатив глаза.
— Господь дал нам жизнь, и только он вправе её отнять.
— Что же, и кошельки нельзя отбирать? — ухмыльнулся бандит, но тут же виновато понурил голову. — Все друг у друга кусок из глотки рвут.
— Искренне ли ты раскаиваешься? Страдаешь ли? Молишься ли за убиенных?
— Страдаю, отец, реально страдаю! Молюсь, раскаиваюсь, на храм жертвую, чтобы Бог мне всё простил.
Батюшка протянул крест и Евангелие, и бандит, неловко нагнувшись, виновато поцеловал их, как целовал мать, вернувшись после отсидки.
— Благослови, отец, на борьбу со своими грехами, — заученно отчеканил он.
Когда священник поднял глаза на Лютого, он уже шагал к выходу, отворачиваясь от ликов святых, темнеющих в золочёных окладах.
«Зло прячется за добром, как темнота за иконой, — думал он, спускаясь по церковной лестнице, — идёшь к Богу, а приходишь к дьяволу».
Вспоминая тяжёлый запах ладана, румяного батюшку и бритый, в складках, затылок бандита, Лютый ворочался до утра, не в силах уснуть. «Исповедоваться — это всё равно, что стерилизовать шприц перед смертельной инъекцией», — прошептал он, когда рассвет повис за окном самоубийцей с серым перекошенным лицом.
Услышав о появлении Лютого, Каримов заметался по камере, как волк в клетке. Он потребовал адвоката, от которого раньше отказался, и стал отпираться от прежних показаний. Готовясь к очной ставке, он подстриг ногти, надел свежую рубашку и, уставившись в треснувшее зеркало, отметил, как поредели его кудри.
Лютый был гладко выбрит, но по привычке теребил подбородок, где вместо бороды белела кожа, выделявшаяся на загорелом лице. Одежда болталась на нём, будто с чужого плеча, а под глазами чернели бессонные ночи. Он горбился на стуле, закинув ногу на ногу, а когда напротив него за стол опустился Каримов, вздрогнул.
Следователь, похлопав Лютого по плечу, поставил посреди стола пепельницу, и Савелий, не в силах унять дрожь в руках, зубами достал сигарету из пачки.
— Вот, курить начал, — смущённо усмехнулся он. — Не возражаете?
Каримов, скривившись, помотал головой и, достав мятую сигарету из-за уха, перегнулся к Лютому через стол, прикурив от его спички, трепыхавшейся, как птенец, в гнезде из пальцев.
— Расскажите, что произошло на летней веранде в тот вечер, когда погиб Могила? — предложил следователь.
— Меня не было в тот вечер на площади, — отрезал Каримов, выпустив дым из ноздрей.
Прикуривая одну сигарету от другой, Лютый повторял заученные признания, уставившись Каримову в правое ухо, будто читал одному ему видимый текст. Он казался спокойным и почти не заикался, и только дрожащие пальцы, нервно мявшие сигаретный фильтр, выдавали его волнение.
— Я не в-видел, как он стрелял, только Могилу, упавшего с простреленной головой, и ружьё, которое он б-бросил на землю, — не решаясь назвать Каримова по имени, Лютый спотыкался на слове «он», опуская глаза.
Каримов, не сдержавшись, громко хмыкнул, но следователь грохнул кулаком по столу.
— Тихо! Вам слово уже давали.
Лютый рассказал, как охранники Каримова, угрожая, заставляли взять вину на себя, и как скрывался в лесу, не решаясь искать защиты в полиции. Каримов обхватил голову руками, беззвучно тряся плечами, и было непонятно, плачет он или смеётся.
А, обернувшись в дверях, он проткнул Лютого взглядом, и Савелий, опустив глаза, смял окурок, бросив его в переполненную пепельницу.
— Встать, суд идёт!
Шаркая стульями, зал поднялся. Маленькое помещение суда едва вмещало всех желающих, стулья были расставлены в проходах, а репортёры, словно паутиной, опутали судебный зал проводами, о которые спотыкались охранники. Каримов раскачивался на стуле, огороженный решёткой, и бубнил под нос: «Никто никому не нужен, никто никому не нужен». Судебные помощники подхватывали его присказку, как насморк, вставляя в разговоре к месту и не к месту, а вместе с присказкой заражались его меланхолией, от которой опускались уголки губ и седели виски.
За месяц заседаний перед глазами Каримова прошли охранники бара, случайные свидетели, банщик, дрожащими руками промокавший лоб платком, и дочь Лютого, которая старалась не смотреть в его сторону, но он безучастно слушал их речи. По проступившим на его лице морщинам, как по линиям на руке, можно было прочитать его судьбу, а приговор суда, который он знал заранее, лежал в складках у рта.
— Проверил, заряжено ли ружьё и, усмехнувшись, выстрелил! — поправляя очки, рассказал официант «Трёх лимонов».
— Направил дуло на Могилёва — и ба-бах! — вторил охранник.
— Напился в бане и хвастал, что Могилу застрелил, — дрожа от волнения, подтвердил банщик.
Несколько раз вызывали Саама, который рассказывал об убийстве Могилы, изображая в лицах, а судья слушала его, открыв рот. Приметив в зале Пичугина, он дружески подмигнул ему, так что прокурор и адвокаты обернулись посмотреть, кому предназначался этот жест. Увидев бывшего подчинённого, осунувшегося и помятого, прокурор скривился и, нагнувшись, что-то прошептал секретарю.
А когда на свидетельское место поднялся Савелий Лютый, Каримов жадно припал к решётке, а Пичугин, привстав со своего места, так вцепился в него глазами, что Лютому, перехватившему этот взгляд, показалось, будто следователь трясёт его за грудки.
В зале стало тихо, так что слышно было сиплое дыхание прокурора и шёпот Каримова, напоминавший Лютому ворожбу старой саамки, но как он не силился, не мог услышать, что тот бормочет.
— Кто убил Могилу? — крикнули из зала, и судья застучала молотком, призывая к порядку.
Лютый откашлялся, ослабив ворот рубашки, и посмотрел на Каримова. В зале зашушукались, и ему показалось, что это ветер гладит лес против шерсти, а осины звенят круглой, как монеты, листвой, клонясь друг к другу верхушками. Щека задёргалась, словно кто-то невидимой рукой трепал его по лицу, и Лютый судорожно оглядывал зал, боясь, что увидит среди собравшихся людей Савелия Лютого, который, глядя на Савелия Лютого, теребит свалявшуюся бороду. «Не развалиться бы на половинки, как расколотое молнией дерево», — испуганно подумал Лютый, проведя рукой по бритому подбородку.
— Почему вы сбежали в лес? — голос судьи окатил, словно холодной водой.
— Я б-боялся за-а дочь, — потирая виски, ответил Лютый. — Мне пригрозили, что с ней ра-асправятся. Ради д-дочери я на всё был готов, даже взять вину на себя.
Притихший зал ловил каждое его слово, а когда Лютого стали расспрашивать подробности скитаний, с мест то и дело раздавались приглушённые охи.
— И что же вы ели? — поинтересовался адвокат. — Как прожили столько времени?
— Ел г-грибы, ягоды, к-корешки, о-объедки со свалки. — перечислял Лютый, загибая пальцы.
Саам переглянулся со своим подручным, поджав губы:
— Я же говорил, чтобы свалку проверили!
— Проверяли, не нашли, — оправдывался помощник.
Лютый прикрыл рукой дёргавшуюся щёку, стесняясь появившегося нервного тика, от которого лицо скручивало в уродливых гримасах.
— А в городе появлялись?
Лютый покачал головой. Он сжимал в кулаке холодный камушек, который подобрал на могиле Севрюги, и, глядя на оседлавшего стул Саама, сидящего в последнем ряду, вспоминал её выступавшие скулы и лицо, похожее на череп.
«Смотрюсь в зеркало и спрашиваю сама себя: “Северина, Северина, где же ты сейчас? Куда ушла?”» — склонив голову, шептала девушка, любуясь браслетом из бисера и перьев, который подарила старуха-самка. «Где же ты сейчас?» — повторил про себя Лютый, думая, что на острове, под струганным крестом, похоронили Севрюгу, а в пустом гробу, зарытом на берегу реки, — Северину, которую он никогда не видел.
Лютый крутил камень в руке и думал о том, куда исчез тот Савелий Лютый, что набросил проволоку на шею Антонову, слушая его предсмертные хрипы? Вернётся ли? Или он и сейчас внутри него и, глядя на сидящего в зале Саама, замышляет то, что другой Савелий Лютый никогда не решился бы сделать?
— Вы стреляли в Кротова? — повторил адвокат, вернув его в зал суда.