— Ты знаешь, какие цены! А на сэкономленные деньги поедем все вместе на курорт!
И Лютый, соблазнившись семейным отдыхом, купил несколько вёдер картошки и мешок удобрений. Он целое лето провёл на земле: копал, полол, поливал, а осенью собрал ровно столько, сколько посадил, и был счастлив.
— Бархатный сезон на носу. Поймаем лето за хвост? — напомнил он жене о курорте, протягивая отложенные с зарплаты деньги.
Лютая с дочерью набили чемоданы платьями и отправились отдыхать, а он провожал их до двери, глядя побитой собакой. Оставшись один, Лютый варил картошку в мундире, которую ел с кожурой, и, макая картофелину в солонку, думал, что жизнь лучше пересолить, чем недосолить.
И теперь, оглядываясь на пресные дни, удивлялся, как в считанные минуты смахнул со стола прожитое, начав всё не с начала, не с конца, а с куплета из чужой песни, которую затянул, словно застольную на поминках.
В посёлке было тихо, дачники уехали, побросав во дворах закопчённые мангалы и кривые лопаты. Вдоль заборов бродил заспанный сторож, присматривавший за дачами, охраняя их от бродяг и воров. К одному из домов была приставлена лестница, часть крыши была прикрыта фанерой, и Лютый, выждав, пока сторож свернёт на другую улицу, залез через дыру в ремонтируемой крыше. С виду дом выглядел добротным, и Савелий решил, что здесь обязательно должны храниться запасы. Внутри пахло прелым деревом, старая мебель была накрыта узорными скатертями, в деревянном ящике сложены старые игрушки, и Лютому на мгновенье почудилось, что он оказался в детстве. Он обыскал погреб, из которого вытащил мешок проросшей картошки, пыльные банки с волнушками и моховиками. На полке валялась засохшая корка, которую Лютый разгрыз, запивая водой из пузатого графина. Собрав продукты, он упал на кровать и, раскачиваясь на пружинах, считал, сколько дней спал на голой земле.
Раньше неделя раскалывалась надвое: тягучие будни сменяли невыносимые выходные. Теперь они смешались, и каждые сутки были не похожи на другие. Дни, когда лил дождь и приходилось прятаться под корневищами, промокая насквозь, Лютый звал понедельниками. А если удавалось раздобыть съестное — наступало воскресенье.
Щетина клочьями повисла на щеках, лицо почернело, а кожа натянулась так, словно её перестало хватать. Иногда на Лютого находило отчаянье, от которого тряслись руки и язык прилипал к нёбу, словно приклеенный. И тогда он плакал, сначала всхлипывая, как обиженный ребёнок, а потом громче и громче, пока не начинал в голос рыдать, а после, измождённый, падал на мокрый, пахнущий болотом мох, и лежал, глядя на холодное небо, пытаясь в разводах облаков прочитать свою судьбу. Словно бешеный волк, кружащий вокруг селения, Лютый не мог ни вернуться в город, ни уйти.
У жителей города были суровые, настороженные лица, холодные улыбки и глаза, заглянув в которые, можно было замёрзнуть, как в сугробе. Они бродили хожеными тропами, пряча под шубами свои обмороженные судьбы, и, свыкнувшись с властью бандитов, давно забыли, что когда-то жили иначе.
Среди пятиэтажных домов девятиэтажка торчала, как задранный вверх палец. Её жильцы по привычке смотрели на остальных сверху вниз, так что их можно было узнать в любом уголке города. В одной из квартир поселилась шумная семья владельца магазинов, у которого было трое детей, крикливая тёща и вдовая сестра, нянчившая племянников. Коммерсант был упрямым и жадным, так что на столе у него не появлялся свежий хлеб, пока дети не доедали зачерствевшую булку, а его бухгалтерия была чернее полярной ночи. Но бандиты — не налоговая, их липовыми бумагами было не обмануть, и Могила требовал от коммерсанта круглую сумму, которую тот не мог оторвать от сердца. Его магазины полыхали от поджогов, электричество пропадало из-за внезапных поломок сетей, а высшие инстанции зачастили с проверками. Могила был упрям, но коммерсант в этом ему не уступал. Убытки разъедали нажитое состояние, но он был готов заложить последнее, лишь бы ничего не досталось бандитам.
Понимая, что расплата не за горами, он отправил семью из города, магазины за копейки продал Антонову, спрятав деньги на банковских счетах, а сам забаррикадировался в квартире, обнявшись с двустволкой. Но дверь никто не взламывал, всё было тихо, так что коммерсант на второй день забеспокоился. Выглянув в окно, он увидел, что дом оцеплен людьми Могилы, а входная дверь заколочена. Не попавшие домой жильцы, топчась во дворе, просили бандитов впустить их или, на худой конец, выпустить родственников, но Могила только крутил головой. Тех, кто пытался вылезти из окон на первом этаже, палками загоняли обратно. Вскоре коммерсанту начали звонить в дверь, соседи просили его выйти к бандитам, выпустив дом из заточения, но он, прижимаясь к дверному глазку, упрямо молчал. В доме заканчивались продукты, и жильцы по утрам устраивали рынок, выменивая излишки на то, чего не хватало. Так запасливый сосед с первого этажа, у которого хранились на лоджии мешки с картошкой, менял её на чай и мыло, а работница пекарни отдавала муку за сало и стиральный порошок. Устав ждать, бандиты выключили в доме свет, а потом перекрыли воду, так что запертые в доме люди и вовсе приуныли. В квартирах было темно, канализация не работала, а жильцы ходили по нужде в подъезд, и гулять по этажам можно было, только заткнув нос. Коммерсант, прижимая ухо к двери, слушал сердитый топот, но на стук не открывал. Он и сам не знал, чего хотел добиться, запершись в квартире, а теперь совсем запутался, не понимая, как поступить. Но злость придавала ему упрямства, и, выглядывая в окно на карауливших его бандитов, он зло усмехался, складывая пальцы в кукиш.
Но соседи коммерсанта тоже оказались не робкого десятка. Собравшись всем домом у его дверей, они притащили молотки, топоры, плоскогубцы и садовые лопаты, которыми несколько дней колотили по железной двери, корёжа и ломая её. А когда открыли, то упёрлись в вытянутую двустволку, которую дрожащими руками сжимал коммерсант.
— А ну-ка, давай сюда! — крикнула тётка из пекарни, бесстрашно выхватив ружьё.
Соседи схватили коммерсанта за волосы, руки, ноги и одежду и поволокли вниз по ступенькам, а он, отсчитывая костями этажи, пожалел, что поселился на последнем.
— Открывайте! Мы ведём его! Открывайте! — кричали из окна жильцы, и бандиты, поплевав на руки, взялись разбирать баррикады.
Несчастного коммерсанта затолкали в машину и увезли в неизвестном направлении. Его квартира ещё много лет пустовала, покорёженной дверью напоминая о днях заточения, но потом в неё въехал новый жилец, который обил дверь кожей, уверяя, что купил квартиру у того самого коммерсанта, которого видел живым и невредимым в нотариальной конторе.
Когда Саам появлялся в приюте, мальчишки, облепив бандита, галдели и дрались, пытаясь обратить на себя его внимание.
— Я на борьбу хожу, всех побеждаю, я тебе пригожусь!
— Я через форточку в квартиры лазил, а папка караулил. Я и сейчас в любую форточку влезу!..
— Саам, возьми меня в банду!
Малолетки сдавали часть наворованного в общую кассу, приучаясь к иерархии, а бандиты помогали тем, кто попадался. Сотрудница детской комнаты полиции, мужеподобная высокая женщина-майор с тёмными усами над тонким, вытянутым ниткой ртом, отпускала детдомовских воришек, выбрасывая протоколы в корзину для мусора, которую носком сапога задвигала под стол. У женщины были глаза, как высохшие лужи, — они всегда были на мокром месте, но никогда не плакали.
— Маленькие бандиты, — недовольно косился на майора сержант, приволакивавший воришек с рынка.
— Думаешь, в колонии их исправят? — отправляла она в корзину очередной скомканный протокол. — У них и так судьбы ломаные-переломанные, а там и вовсе на куски порубят. Выйдут озверелые, ненавидящие.
Но сержант, слушая её, кривился в ухмылке, зная, что женщина боится мальчишек больше, чем они её, и, получая подарки от Саама, отводит в сторону мокрые глаза.
Самых толковых ребят бандиты собирали в отряд малолетних. На заброшенной стройке, которую обходили стороной бомжи и собаки, их учили драться, стрелять из пневматики и скрываться от погони, так что, выходя из детдома, они становились полноправными членами банды. Саама они звали «отцом», и за это слово, мячиком прыгавшее на языке, готовы были на всё.