— И слушаю, — продолжал я. — Любопытно, какое отношение черный поезд имеет ко всей этой вечеринке. И что это за рассказ о проклятии. Знаете что-нибудь?
— Знаю, — ответил он.
Мы отошли с едой подальше от костра. Народ с хохотом и криками продолжал стягиваться к бочке.
— Донни Каравэн была замужем за Тревисом Джонсоном, — начал гармошечник. — Тот владел в Верхней Развилке железной дорогой и занимался перевозками здешней древесины. Человек с тугой мошной, потому Донни за него и вышла. Но… — Он сглотнул. — Ее любил еще один парень, Кобб Ричардсон. Он работал машинистом на ее мужа. И убил его.
— Из-за любви?
— Люди считали, что Донни Каравэн подбила Кобба на убийство мужа. Дело в том, что Тревис завещал ей все деньги и имущество: железную дорогу и прочее. Но Кобб в своем признании сказал, что Донни никоим боком не причастна к убийству. Закон ее отпустил, а Кобба казнили в столице штата.
— Ну и дела, — присвистнул я.
— Во-во. И мать Кобба — миссис Аманда Ричардсон — наслала проклятие.
— О, так это она ведьма…
— Да никакая она не ведьма, — перебил он, — просто наслала проклятие. Пообещала, что наследство выйдет Донни боком и поезд Кобба станет ее гибелью. А Донни только посмеялась. Ну, ты слышал ее смех. С тех пор в наших краях и появилась песня о черном поезде.
— Кто ее сочинил?
— Полагаю — я.
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Выждал, давая свыкнуться с новостью, и добавил:
— Вероятно, именно из-за песни Донни Каравэн согласилась на сделку с железной дорогой Ореховой Речки. Эти ребята выплачивают ей содержание, а она больше не гоняет поезд из Верхней Развилки.
Я доел жареную свинину. Мог бы сходить за добавкой, но уже как-то не хотелось.
— Понятно, мисс Каравэн решила, что нет поезда — нет и гибели.
Мы с ним выбросили бумажные тарелки в костер. Я особо не рассматривал людей, но с приходом ночи они вроде как стали смеяться потише.
— Вот только поговаривают, что поезд все же ходит по той дороге. Или, по крайней мере, ходил. Иногда в полночь появляется черный поезд, и тогда умирает какой-нибудь грешник.
— А ты сам этот поезд когда-нибудь видел?
— Нет, Джон, но Господь наверняка его слышит. Одна Донни Каравэн над этим смеется.
Она тут же залилась смехом, подшучивая над обоими драчунами. Все мужчины повернулись в ее сторону, и, сдается, женщинам это не понравилось. Да я и сам чуть изогнул шею.
— Двадцать лет назад она была в самом соку. Глаз не отвести, поверь, — продолжал гармошечник.
— А что значит, нет больше проклятия?
— Донни обтяпала еще одну сделку. Продала все рельсы Верхней Развилки, что двадцать лет пролежали без дела. Сегодня были сняты и увезены последние. А вот этот дом она построила на том месте, где когда-то пролегала железная дорога. Глянь-ка туда, через этот проход в середине здания. Там как раз и проходили пути.
Итак, темная насыпь среди деревьев — это бывшая железная дорога, подумал я. Сейчас она кажется не такой уж широкой.
— Нет рельсов — значит, нет и никакого черного поезда в полночь, как считает Донни, — продолжал он. — А люди явились по ее приглашению по разным причинам: кто-то арендует у нее землю, кто-то должен ей денег, а некоторые — мужчины — просто рады плясать под ее дудку.
— И она больше не выходила замуж? — спросил я.
— Если она это сделает, то потеряет землю и деньги — наследство Тревиса Джонса. Таковы условия завещания. Она живет с мужчинами безо всякого брака, меняет их, как перчатки. Некоторые, знаю, даже покончили с собой из-за того, что она к ним охладела. В последнее время Донни со здоровяком Джетом, но сегодня ведет себя так, словно выбирает нового хахаля.
В свете ламп и костров к нам вернулась хозяйка.
— Джон, гости хотят танцевать.
На пару с гармошечником я сыграл «Сгинувшие тысячи»[2], и гости скакали так, будто их самих тут не меньше. В разгар кадрили Донни Каравэн сделала несколько проходок с каким-то блондином, а Джет выглядел так, словно кислятины наелся.
Когда я закончил, ко мне, шурша юбкой, снова подошла Донни Каравэн.
— Пусть губная гармошка одна поиграет. Станцуем?
— Не умею я всякие шейки вытанцовывать. Я бы сейчас с удовольствием разучил песню про черный поезд.
Она посмотрела на меня с прищуром.
— Ладно. Играйте, а я спою.
И спела.
Гармошечник подвывал моей гитаре на своей дуделке, а окружающие слушали, таращась на нас, будто лягушки.
Но дерзкий лишь смеялся,