Девочка, обнаружив Фомку у забора на солнцепеке, очень обрадовалась, что собака поправилась.
Она скороговоркой выпалила маме:
— Скоро, скоро он будет совсем здоров! Как хорошо!
Фомка, соглашаясь, вилял хвостом.
— Хорошо-то хорошо. Выздоровеет да убежит и даже спасибо тебе не скажет! — пошутила мать.
На лицо у девочки набежала тень. Она погладила собаку и твердо сказала:
— Не убежит. Он ведь мне друг, мама.
Фомка был, конечно же, друг. И не хотел отвечать ей неблагодарностью. Все это верно. Однако это не мешало ему чаще и чаще вспоминать дом Хенна, Мику, Манни и даже злую Лизку. Дома было так просторно, чисто, вообще, здорово. Здесь, правда, к нему тоже были добры, но ничто не радовало Фомку. Частокол, окружавший двор, вызывал в нем досаду. «Неужели отсюда не выбраться?» — спрашивал он сам себя, бродя ночами по двору. И снова горестно выл.
— Дом вспоминает, — рассудительно говорила высокая женщина, уходя к железной дороге. Она не ругала Фомку, потому что самой ей когда-то пришлось больной и немощной жить вдали от родного дома. Она понимала собачье горе.
А Фомкино горе становилось тем нестерпимее, чем быстрее он поправлялся. Он уже приходил за девочкой в комнату, барахтался с ней на траве, валялся и приводил себя в порядок. Он даже раз полаял на чужаков, словно был тут дворовой собакой, но в глазах у него застыла тоска. Дома остались ребята, животные, дома все было по-другому. Тут же не было ничего, кроме железной дороги да противного поезда. Может, здесь и лисьих нор нет? Но самое главное нет Хенна! Фомка не вытерпит без Хенна! Надо разыскать его! Фомка тянул носом воздух и тщательно принюхивался, как обычно делают собаки в чужом месте. Но напрасно в ноздри врывался ветер, не принося с собой запаха родного дома. Фомка чуял только постылый мазутный дух, запах чего-то незнакомого и чужого.
От этих запахов Фомка укрывался в соломе, укладывал голову на лапы и тоскливо смотрел в пустоту. Он, привыкший к раздолью, к просторным лугам, не годился для жизни взаперти. Да он и не хотел жить в неволе. Пусть эта девочка ласковая и добрая, но дом милее… Дома было так много интересного. А здесь валяешься да дремлешь. Чужда была ему такая жизнь.
Однажды ночью хозяйка маленького домика пошла к железной дороге и оставила калитку приоткрытой. Фомка, как стрела, припустился следом. Как раз приближался, громыхая на стыках, поезд, и Фомка юркнул в придорожные кусты.
Новые запахи ударили ему в нос. Он на свободе! Он может бежать куда захочет! Но куда направиться, в какой стороне его дом — у Фомки не было ни малейшего представления. Только его бессознательно тянуло к железной дороге, неудержимо влекло к ней. До дому он наверняка доберется — настолько был уверен в своем чутье Фомка.
Радость освобождения переполняла его, рвалась наружу. Он обежал большой круг около дома и звонко залаял. Словно хотел крикнуть на прощание. Конечно, этого прощального лая не слышала маленькая девочка, которая спала сейчас сладким сном. Зато его услышала высокая женщина, окликнула его. Но Фомка не подошел к ней. Он выбежал к насыпи, еще пару раз тявкнул оттуда — и исчез в сумраке летней ночи. Как здорово было бежать, чуя под собой здоровые ноги. Только ветер свистел в ушах. Пробежав порядочный отрезок пути, он остановился и огляделся. Далеко в стороне виднелись неясные очертания деревьев и кустов возле ограды маленького домика. Он еще раз посмотрел туда и еще раз звонко залаял. И рысью побежал по шпалам.
Высокая женщина у ворот вздохнула, услышав тот прощальный лай, и подумала про себя: «Домой побежал. Дом каждому милее всего…»
А Фомка продолжал путь. Длинная, как стрела, дорога, казалось, вставала перед ним, как гора. Другая точно такая же нитка рельсов высилась у него за спиной. И порой ему чудилось, что он и не сдвинется с места, так и будет барахтаться на одном месте посреди бесконечно длинной дороги. И совсем понапрасну. Но тут он заметил, что окрестности изменились. Вместо чащоб и болот появились луга, на смену им пришел лес, потом потянулись, перемежаясь, поля и перелески, и снова болота, и снова перелески. Но высокой дороге не было конца и края.