Тем временем стемнело, на горизонте в разных местах занялись зарева. Где-то стреляли. Выстрелов он не боялся, его смущало, что от него надает не одна, а две тени, и обе - голубые. Он обернулся, увидел позади себя еще одну тень, испугался и побежал, припадая на онемевшую ногу, медленно, но задыхаясь. Бежал он долго, пока совсем не устал. Вечер совсем почернел. Гарусов то шел, то опять бежал, или ему казалось, что бежал, по какой-то странной улице без домов, где стояли одни заборы, сплошь покрытые белым бархатом. Когда шел, он тихо кричал: "Мама",- а когда бежал - умолкал. Улице не было конца. Гарусов выбился из сил и прикорнул в снегу под одним из бархатных заборов. Ноги у него были уже горячие, и скоро он согрелся весь. Его начало крутить и укачивать. Он заснул и видел во сне, как вокруг него летает множество ворон, а он за ними гоняется, но ни одной не может поймать. Мать тут же, она просит поймать ворону, а он, Гарусов, не может и плачет. А тут еще вороны бросаются на него целыми толпами, кричат на него и рвут ему уши. Он проснулся и увидел, что ворон нет, а мать в ватнике сидит рядом, кричит на него и трет ему уши чем-то горячим.
- Мама,- сказал Гарусов своим сиплым голосом.
- Насилу-то очнулся,- сказала мать, постепенно превращаясь не в мать, а в другую женщину.- А я тебя снегом тру-тру, совсем было уши отморозил. Вставай, стахановец.
Да, это была не мать, а другая женщина, хотя зубы у нее были такие же и прямо светились во рту. Она была большая от ватника, на голове незавязанная ушанка, и одно ухо торчало вверх, как у щенка. Женщина была молодая, моложе матери. Может быть, даже девочка, подумал Гарусов.
- Как тебя звать? - спросила она, стоя на коленях и заправляя его огненные уши под старую шапку.
- Гарусов. Она засмеялась.
- Ишь ты, важный какой! Депутат, наверно?
- Депутат, - согласился Гарусов.
- Из какого района депутат? Гарусов молчал.
- Живешь-то где? Адрес знаешь?
Гарусов адреса не знал.
Они встала с колен и его подняла за собой. В общем-то она была небольшая вся, кроме ватника Она вынула из кармана сухарь и дала Гарусову. Сухарь был весь в табачных крошках и каменный от холода. Гарусов грыз его, дрожа от восторга.
- А вы, тетя, из кино? - спросил он.
- Нет, я дружинница. Таких, как ты, на улице подбираю. Кто обмерз, кто ранен, кто с голоду помирает, кто уже помер. Ну, этих-то не беру, кто уже помер. Пускай себе лежит, есть не просит.
Она засмеялась и сразу прикрыла рот рукой.
- Чего я смеюсь-то? Ничего смешного нету, а меня разбирает.
Гарусов молчал.
- Давай, что ли, руку, пойдем, депутат. Гарусов послушно затрусил с нею рядом. От ее жесткого рукава пахло сухарем. На ногах у нее были большие солдатские валенки, жесткие еще, необмятые. Heсмотря на эти валенки, она шла быстро, Гарусов прямо запыхался. На площади она остановилась, дала ему передохнуть.
- Какая красивая ночь,- сказала она, подняв к звездам свое светлое лицо.
Издалека послышался низкий, дрожащий гул. Словно комар зудел, но зудел басом.
- Здрасте пожалуйста, опять летают,- сказала дружинница.- Ну просто сил нет, до чего же нахально летают! Прямо демонстративно. Ночь пройдет - двух, а то и трех домов нету. Это в пределах одного района, а сколько по городу, мамочки! А мы их раскапывай. Кирпичи смерзлись, раненые стонут... Ужас!
Гарусов молчал.
- Ну до чего я этих фашистов ненавижу,- тонким голосом сказала она.Просто выдержки нет, до чего ненавижу.
И вдруг заревела.
Гарусов молчал и терся носом о ее жесткий рукав. Она перестала реветь.
- Ну, пойдем, что ли. Передохнул?
- Ага.
3
Девушка-дружинница привела Гарусова в детский приемник и оставила там. Он не хотел оставаться, плакал, цеплялся за ее ватник, но она его уговорила, обманула. Обещала прийти - и не пришла.
Три дня и три ночи Гарусов прожил в изоляторе. Каждый день ему давали хлеб, кипяток и горячий суп. Какие-то тетки, в платках и шубах, с ягиными лицами, ходили к нему и расспрашивали, кто он такой. Он знал только свою фамилию "Гарусов" и фамилию матери "Делянкина", а больше ничего, даже в каком районе живот.
- На Петроградской? - спрашивала тетка.
- Ага,- соглашался Гарусов.
- А может, на Выборгской? Гарусов и на это был согласен.
- Удивительно низкий уровень развития,- сказала главная тетка, собрала свои авоськи и ушла. А Гарусов лег досыпать. Он вообще в изоляторе почти все время спал. Если не ел, то спал.
Пока он отсыпался, о нем наводили справки, искали родственников, но не нашли. Разве найдешь? Записали его в детский дом как сына погибших родителей. И отчество приписали ему: Иванович.
* * *
Детский дом, куда определили Гарусова, был большой, на много коек, но ребята в нем все время менялись. Одни умирали, другие на их место приходили. Кормили хорошо - каждый день хлеб, каша и суп, витамины отдельно. И все-таки многие ребята поумирали, а Гарусов - нет. Ему умирать было нельзя, он должен был найти мать. Думал он об этом днем и ночью, за едой и в бомбоубежище. А вдруг она его ищет? Вернулась домой, а его нет. "Где мой Гарусов, где мой добытчик?" А его нет. И вот она бегает, как он, среди белых бархатных заборов, а его нет. И вдруг она встречает девушку-дружинницу в большом ватнике. "Не знаете, где мой Гарусов?" - "Как же, знаю",- говорит девушка. И приводит ее сюда. "Мама,- говорит Гарусов, - на тебе мой хлеб и суп". Мать ест и поправляется, и начинается новая жизнь. Мать берет его из детского дома... Нет, еще лучше - остается сама здесь работать нянечкой. A тут и война кончается, и все хорошо.
Но время шло, мать не приходила за Гарусовым, и он постепенно перестал уже ждать.
Кончилась зима. Стало пригревать солнце, по улицам потекли грязные ручьи, и граждане, щурясь от света, вышли на тротуары скалывать лед. И ребята-детдомовцы те, что не умерли за зиму, тоже выползали во двор и, притулясь кто на чем, сидели и грелись. И Гарусов тоже сидел, глядя на мир сквозь горячие, красные веки.
А когда сошел снег, детдом повезли в эвакуацию на Большую землю. Что за Большая земля - никто из ребят не знал. Их очень долго туда везли. Сначала на пароходе но синему морю, которое называлось Ладожское озеро. Потом выгрузились на берег. Ребят посадили в вагоны-теплушки с двухэтажными нарами. В каждой теплушке была раздвижная дверь во всю стену с поперечным брусом, через который легко было вывалиться. Они долго ехали, все по каким-то большим полям, но, видно, это еще не была Большая земля, потому что их не высаживали, а везли дальше. А поля были широкие и пустые. Кое-где у черных дорог стояли деревянные домики, а возле них бродили козы и петухи. Все это, поворачиваясь, проезжало мимо, и только синий лес на горизонте ехал в ту же сторону, что и поезд. Гарусову досталось место на верхней полке у самого окошка. Окошко было не окошко, а продушина, с книжку величиной, но Гарусов им дорожил, потому что через него можно было смотреть. И думать. Чтобы его место не заняли, он целыми днями с него не сходил, и даже миску с супом подавали ему наверх, как больному. А набитый вагон весь гудел детскими голосами. Маленькие капризничали, просили пить, а большие дрались и играли в фантики. Или еще в "обнаружение" - кто больше вещей обнаружит. "А я дерево обнаружил!" - "А я собаку!" - "А я собачью будку!" - "Врешь, это не ты обнаружил будку, а я! Я ее вместе с собакой обнаружил!"
Тарусов лежал на верхней наре и думал. В одно утро, проснувшись, он посмотрел в окошко и увидел, что все изменилось. Вместо больших полей кругом поворачивались горбатые горы, а на горах росли такие огромные черные ветвистые ели, что он сразу понял: все кончено, это и есть Большая земля. Он слез со своих нар, встал на отвыкшие неуклюжие ноги и начал разглядывать ребят, своих попутчиков. Они гомозились у двери вагона, раздвинутой во всю ширь. Каждому не терпелось посмотреть на горы. Воспитательница уже осипла, отгоняя ребят от бруса, через который так легко было вывалиться. Одна девочка, стоя к Гарусову спиной, что-то капризно выплакивала, топая ногой, и на спине у нее прыгали желтые косы. По этим косам Гарусов узнал свою будущую жену, девочку в красной шубке и белых ботинках, которая спускалась когда-то по лестнице с разноцветными стеклами. Он подошел поближе - и точно, это была она, голодная, синенькая, с грязной шейкой, но для него все та же красавица. Гарусов был потрясен. Он все еще не оставил намерения на ней жениться, но сейчас это было не главное. Главное было, что она жила в его доме и, наверное, знала адрес, которого он не знал.