«Чего он только всё моргает и дёргает жилет? Вот смешной!»
— Издержек на сына я не жалею, — слышит Миша голос отца, — и с признательностью принимаю ваше предложение.
Итак, он будет жить в мезонине, отдельно от этой шумной ватаги мальчиков, которая его сразу оглушила и испугала. Здесь высоко; из окошек видны Фонтанка и Калинкин мост, крыши и небо.
— Савелий, тащи вещи нового воспитанника! — распоряжается подинспектор и опять моргает, точно подмигивает мальчику.
Дядька Савелий, служивший за столом во время обеда и ужина, тащит в мезонин вещи Миши.
В мезонине светло, тихо и уютно. Но Миша долго не может привыкнуть к пансионской сутолоке. Он морщится от грубого обращения гувернёров, хотя учится прилежно и в точности исполняет всё, что от него требуют воспитатели.
Вот в пансионе ужин. В двух узких и длинных столовых, за столами, расставленными по длине комнат, помещается стол воспитанников. Между столами взад и вперёд в узком пространстве, как всегда подёргиваясь и подмигивая, ходит подинспектор Колмаков. У него жалкое, точно виноватое лицо и немного неверная поступь. Но ученики знают его другим...
Ещё сегодня он заменял заболевшего учителя латинского языка и читал мальчикам отрывки из «Превращений» Овидия. Мало-помалу он загорелся, глаза его заблестели, речь стала вдохновенной, и это вдохновение зажигало учеников. И ученики радовались, когда в дверях появлялась знакомая фигура с милым, всегда точно подмигивающим лицом.
Раз вместо подинспектора в столовой дежурил «господин мусью Биттон», как называли его дядьки, — англичанин из шкиперов.
Один из товарищей, шаловливый и очень наблюдательный мальчик, Соболевский, шепнул лукаво Глинке:
— Ну, Миша, сегодня твоя молочная каша тю-тю!
— Почему? — удивился Глинка.
— Хорошо ли ты отвечал сегодня английские слова?
— Я их твёрдо знал.
— Да, впрочем, если бы ты их знал, как истый англичанин, тебе и тогда бы несдобровать, раз на кухне варится рисовая каша, а тебя выбрал козлом отпущения Биттон! Вот погоди: то же будет с Сашкой Римским-Корсаковым и с Чирковым — у Биттона аппетит хоть куда! Они безответные, и Биттон съест их порции.
Не успел он докончить, как «господин Биттон» подошёл к Мише и пробормотал вполголоса:
— Выучил? А? Утром не знал? А? Посиди на ваш колен! — закричал вдруг неистово англичанин и направился к тем, о ком пророчил только что Соболевский.
И снова крик:
— Посиди на ваш колен!
А дядька Савелий, служивший в это время за столом, обнёс молочной кашей Глинку и его злополучных товарищей, намеченных жертвами аппетита англичанина в этот день.
— Если хочешь, то потихоньку тащи половину каши с моей тарелки! — предложил Мише добродушный Соболевский.
Не лучше был и немец в рыжем парике, господин Гек, который вдруг к концу дня обрушивался на провинившегося, по его мнению, ученика. Не любили пансионеры и бойкого грубого француза Трипе, оказавшегося совершенно необразованным мелким лавочником.
Предметов в пансионе изучали немало. Злой пьемонтец Эллен изводил детей маршировкой и гимнастикой; эти предметы, а также фехтование и танцы, особенно не давались Мише. Неловкий мальчик никак не мог научиться управлять рапирой, и учитель фехтования приводил его в ужас свирепым криком:
— Эй, Глинка, заколю!
С этим криком он устремлялся на ученика и колол его, вероятно думая, что таким способом разовьёт в нём ловкость и любовь к своему предмету.
— Не троньте его, он мимоза! — смеялись товарищи над чувствительностью Глинки.
Учился Миша хорошо. Любимыми предметами его были география и естественные науки. Любовь к географии, заложенная в Мише ещё в раннем детстве чтением путешествий, и любовь к зоологии являлись естественными для мечтательной натуры Глинки, нежно любившего живую природу, начиная от красивого пейзажа и кончая птичкой или растением.
На чердаке, возле пансионского мезонина, поселил он голубей и кроликов: на живой природе наблюдал он то, что слышал на уроках, а впоследствии, в старших классах, он посещал и кунсткамеру под руководством хорошего преподавателя профессора Зембицкого.
Легко давались ему и языки: к изумлению профессора, он изучил немецкий язык в полгода; латинский, преподаваемый Колмаковым, его очень увлекал; удачно шли и уроки французского, английского и персидского языков; легко давалась и математика.
На рисовании у него, что называется, «набилась оскомина» — неумелые преподаватели замучили Глинку, и в конце концов он бросил эти уроки.