Но и в плохо поставленном пансионе у Глинки были светлые страницы. Уже пожилым человеком он всегда вспоминал смешного подинспектора и, всегда с чувством некоторого стыда, — те шутки, которые над ним проделывали пансионеры.
Зачинщиком таких штук большей частью являлся шаловливый Соболевский. Раз Соболевский собрал товарищей в рекреационном зале и объявил им:
— Я познакомлю вас со своим новым произведением, друзья мои. Оно поётся на мотив «Душа ль моя, душенька!» Выучите только хорошенько слова.
Ученики столпились вокруг Соболевского и затянули, глядя в листок:
Подинспектор Колмаков Умножает дураков;
Он глазами всё моргает И жилет свой поправляет...
Кантата была длинная, и, конечно, в ней высмеивался бедный подинспектор, которого, в сущности, все мальчики по-своему горячо любили.
— Молодец Соболевский!
— Качать его!
— Ура, ура, Соболевский! — кричали пансионеры.
Прошло несколько дней; весь пансион знал назубок песенку Соболевского, а вечером, не сговариваясь,
мальчики затянули её хором за ужином, едва в столовой показалась знакомая фигура Колмакова.
Подинспектор остановился. Его пуговочка-нос поднялся кверху; на плоском рябоватом лице появилось выражение изумления. Вдруг он разобрал слова:
Подинспектор Колмаков Умножает дураков...
Лицо Ивана Екимовича побагровело; он часто-часто задёргал поднимающийся вверх жилет и стремительно ринулся к тому месту, откуда слышалась песенка.
— А? Что? Кто это кричит? — визгливым дискантом прозвенел его негодующий голос.
Опять тихо; уста жуют, а звуки несутся уже с другой стороны столовой.
Голос Ивана Екимовича повысился до резкого визга:
— А, что? Мальчишки, невежи, накажу!
И он вылетел вон.
Все были смущены, хотя никто не ждал наказания, но у всех было на душе смущение, что обидели любимого преподавателя.
В дверях появился дядька Савелий.
— Стройтесь в пары! — мрачно скомандовал он. — Сейчас придёт господин мусью Биттон.
— А что же подинспектор?
— Гневаются... — коротко заявил дядька.
— А про наказание не поминает?
— Не-ет... только гневаются...
И всегда добряк подинспектор только «гневался», но никогда не наказывал.
В пансионе Миша не забросил музыку. Уметь легко бренчать на фортепиано было в то время признаком хорошего тона; занятие музыкой входило в состав всякого дворянского воспитания. Глинке дали и музыкальных учителей, и поставили для него фортепиано.
Он делал быстрые успехи в фортепианной игре, несмотря на то, что эти уроки носили чисто случайный, несистематический характер.
Музыка и общение с добрым Колмаковым давали большую отраду кроткой и тихой душе Глинки, смягчали грубость учителей и товарищей. Товарищи полюбили Мишу за незлобивость, детскую доверчивость и тихие гармонические звуки фортепиано, которые доносились к ним в свободные часы сверху, из мезонина.
Ещё в пансионе, в эти часы отдыха, Глинка предавался полёту фантазии и сочинял на фортепиано мелодии.
Это было началом его творчества, которое потом прославило имя Глинки, творца русской музыки, на весь мир.
Он кончил пансион и должен был, по обычаю дворян, служить. Лучшей карьерой для дворянина считалась в то время если не военная, то дипломатическая.
Предстояло в конце концов быть послом где-нибудь, так как Глинка по слабости здоровья не мог быть военным. Он и начал службу, но не чувствовал к ней призвания: служил плохо и в конце концов, бросив службу, занялся исключительно музыкой.
Это и была настоящая его дорога. Вялая, мечтательная и болезненная натура жаждала той жизни, которую он создал, среди полёта фантазии, среди вечных мечтаний, среди сладких звуков. И Глинка оставил миру великие музыкальные произведения, которыми гордится русская музыка: оперы «Руслан и Людмила», «Жизнь за царя» и целый ряд прекрасных, полных простоты, красоты и своеобразной русской прелести романсов; он создал также и несколько произведений духовной музыки. Первым из музыкантов Глинка разработал русскую национальную музыку, воспользовавшись теми простыми, задушевными напевами, которыми так богаты наши народные песни и которыми до него все музыканты пренебрегали.
Глинка считается одним из величайших мировых музыкальных гениев.
Он умер в Берлине в ночь со 2 на 3 февраля 1857 года; тело его было перевезено в Петербург и 24 мая предано земле на кладбище Александро-Невской лавры. Здесь на его могиле поставили памятник работы академика Горностаева с медальоном-силуэтом Глинки работы знаменитого скульптора Лаверецкого.