Вилфред сел покорно и устало, слушая почти без всякого любопытства. Она тоже села, не отрывая глаз от огонька сигареты.
- Люди так и льнули к нему. И он к ним тоже. В каком-то смысле. То есть, может, он их и презирал, не знаю, а может, просто ему никто не был нужен, он и сам-то себе не был нужен. В каком-то смысле люди заполняли его жизнь. А в каком-то смысле - наоборот. Но ты не поймешь.
Он сел поближе, вежливо пододвинув к ней пепельницу.
- Может быть, ты не понимала? - осторожно спросил он.
- Да. Я не понимала. Я и теперь не понимаю. Впрочем, я больше не думаю об этом. Почти не думаю.
- А я нарушил твое спокойствие?
- Да! - Она улыбнулась. - Ты нарушил мое спокойствие. Всегда кто-нибудь нарушает спокойствие в самый неподходящий момент.
- Мама, но это ведь было так давно!
- Да, давно. Теперь это прошлое. Этого нет. И все же иногда оно возвращается.
- О, я понимаю, мама. Зря ты считаешь, что я глуповат.
- Нет, мой мальчик, я не считаю, что ты глуп, вовсе нет! - вздохнула она грустно. - Дело просто в том, что ты ребенок... И у меня никого нет, кроме тебя... Ах, я знаю, что ты скажешь... ты не ребенок. Может быть, ты прав, не знаю, я ничего не знаю! В том-то и беда, что я ничего не знаю.
Он подсел к ней на диван. Он чувствовал, что она чуть не плачет, но сдерживает слезы, не хочет расплакаться.
- Плевать я хотел на отца, - сказал он и добавил примирительно: - Как говорит дядя Мартин.
- Ах, дядя Мартин! Он столько раз меня убеждал рассказать тебе все. - И она грустно вздохнула.
Он сказал:
- Мама, сделай одолжение, не проводи со мной этой беседы, которую взрослые считают обязательной, когда их ребеночек подрастет.
Неужели она смеется! Возможно ли? Рядом с ним во тьме раздался приглушенный беспечный смешок. Он же говорит совершенно серьезно! А ей смешно! Вот так мама! Честное слово, она неподражаема!..
- Понимаешь, в твоем отце что-то такое было, - вдруг с жаром сказала она. - Ему просто покоя не давали.
- Кто покоя не давал?
- Люди.
- Бабы?
- Да, бабы! - Она словно смаковала вульгарное слово. - Ты ведь знаешь, он был морской офицер, - добавила она так, будто это все объясняло.
- Да, на портрете он в форме.
- Ну, конечно... Но он недолго пробыл во флоте. Он ушел.
- Надоело?
- Да. То есть... Ну да, ему надоело. И он пошел в торговый флот и заработал кучу денег. Все просто поражались. Он был такой ловкий.
- И вы разбогатели?
- Мы и тратили много. Очень много. Я тоже виновата. Вокруг нас всегда вились люди.
Теперь он сидел как на иголках. Когда-то он многое подозревал. А потом мысли его заняло совсем другое.
- Мы всюду поспевали, без нас нигде не могли обойтись. Уж не знаю почему. Мы и сами считали своим долгом поспевать повсюду. И путешествия. И современная живопись - в Норвегии ни у кого ведь нет таких картин. А ты знаешь, что твой отец выступал в концертах?
Вилфред не ответил. Да, он это знал, но его это никогда не занимало.
- На все руки мастер? - вяло спросил он.
- На все. Он все умел. Все ему удавалось.
Она запнулась, будто переводя дыхание. Он вдруг испугался, что она замолчит совсем.
- Но ведь это хорошо, мама? - спросил он.
- Нет, ничего в этом хорошего не было.
Правда приоткрывалась частями. Вилфред думал - ведь она давно ждала этого разговора. К чему же скрытничать?
- Ну вот, теперь ты знаешь все про своего отца,- сказала она по-детски и, по-детски довольная, добавила: - Хорошо, что ты спросил.
- Ничего я не знаю, - сказал он. - Стеклянное яйцо...
Она резко встала и снова подошла к окну.
- Мы о нем уже говорили.
- Но не о том, какая связь между ним и... и всем прочим.
- Мы говорили обо всем. Кто-то, верно, взял яйцо... Украл...
Он подошел к ней, встал рядом. Он все еще парил где-то высоко над землей. Он и сам не знал, зачем задает эти вопросы. Может быть, ему просто хотелось помочь ей отвести душу, а может быть, так нашептывал ему добрый мудрец с портрета на стене.
- А потом вы все потеряли, мама? - спросил он.
- Все потеряли? Нет. На что же мы, по-твоему, живем?
Оба глядели в темень за окном. Одинокий фонарь со стороны Бюгдё вонзал огненную иглу в черный бархат залива. Глядя прямо в темноту, Вилфред спросил:
- Из-за чего отец застрелился?
- Он не застрелился. - Она и не старалась выдать ответ за правду. Они не смотрели друг на друга, оба разглядывали огненную иглу, дрожащую в черной воде. Прогрохотал поезд, оставив за собой сноп искр; искры скоро погасли.
- Ну, спокойной ночи, мама. Уже поздно. Представляешь, я все еще парю.
Уже почти у самой двери он услышал:
- Я же не виновата.
Оглянувшись, он снова увидел ее - белым пятном в черном прямоугольнике окна. Она подошла к нему и в темноте сжала обе его ладони.
- Нам было так хорошо с тобой. Ты был ребенком.
- Да, мамочка. Но теперь я уже не ребенок.
Она испытующе разглядывала в темноте его лицо, словно ощупывала пальцами.
- Не ребенок?
- Нет, мама. Ты ведь сама знаешь. Но что с того. Нам и так хорошо с тобой...
- Нет, - сказала она.
- Мама! Ну почему ты так говоришь?
- Нам уже не может быть так хорошо, как прежде. Моя беда в том, что я не умею применяться к обстоятельствам. Дядя Мартин всегда об этом твердит. Он говорит, что я не умею делать выводы.
- Выводы из того, что отец умер?
- Для меня он продолжал жить. Я не верила, что он умер. Пока не забыла его. Почти забыла. И тогда он совсем умер для меня, будто его и на свете не было.
- Кажется, я понимаю тебя, мама. Ты принимаешь только то, что тебя устраивает, а о прочем ты знать не желаешь. И когда что-то меняется, ты не можешь примириться.
- И давно ты это понял?
- Не знаю. Зато ты о многом догадываешься, но долго гонишь от себя уверенность, а когда уж сомневаться больше нельзя, либо закрываешь на все глаза, либо оскорбляешься.
Он ступил на зыбкую почву. На почву догадок. Он догадывался, как всегда, как догадывалась она, - неизлечимая семейная болезнь. Но если даже он угадал, она ни за что не признается.
- Знаешь, по-моему, ты не в меру проницателен! - заметила она, пытаясь обрести прежний беспечный тон.
- Зачем ты сказала мне об Эрне? Что видела ее в Эттерстаде?
- Но, голубчик, раз я ее видела...
Вот какой оборот принял их разговор. А ведь он не хотел говорить на эти темы сегодня, сейчас, пока еще не ушло чувство парения. Но что бы она теперь ни сказала, он уступит и больше ни о чем не станет расспрашивать.