И опять новый виток, школьники стали старше, а глаза остались прежние – зелёные, с крупинками, как крыжовник, девочки прихорашиваются, все, как одна, бегают с зеркальцами, и сплетничают друг на друга, шумно обижаются и громко сорятся…
Город – гнилое яблоко
Румяное яблоко, лежащее в вазочке, хочется откусить, и, поднося ко рту, ожидаешь, что раздастся свежий хруст, и на язык потечет восхитительный душистый сок. Но в последний миг иногда замечаешь, что румяная поверхность слегка сморщена, а пальцы ощущают легкую податливость плода.
Если разломить такое яблоко, внутри обнаруживается полость, наполненная мертвой черной плотью и плесенью.
Такое открытие я сделал однажды в Москве, в памятный год Чернобыля. В самом центре, справа от кинотеатра «Россия», позади знаменитого Елисеевского гастронома, были какие-то склады, заброшенные полупромышленного вида здания, каменные колодцы дворов за наглухо заваренными железными воротами.
Из окна палаты института ревматизма, бывшего здания гимназии, где когда-то учился Брюсов, был виден странный пейзаж – заброшенные монастырские постройки, облезлые и разрушающиеся, странно напоминающие саврасовских «Г
Такую же мертвую лакуну я обнаружил спустя несколько лет в Ленинграде. В двух шагах от Невского, в поисках дома, где жила моя дочь, снимая кухню в огромной, бывшей коммунальной квартире, я увидел ряды мертвых, с заколоченными подъездами и окнами домов.
Жители этих домов после долгих изнурительных лет ожидания получили жилье на Гражданском проспекте или в районе Комендантского аэродрома. А их брошенные обиталища стояли, годами ожидая новых русских или иностранцев, которые купили бы их и привели в порядок, восстановили бы дворянские огромные камины, превращенные в кладовки, отреставрировали бы купечески пышную лепнину потолков, перерезанную грубо оштукатуренными, наспех, но на долгие восемьдесят лет возведенными перегородками.
В окно одного из таких домов я увидел косо висящий многослойный пласт обоев, на обороте которого был выгоревший газетный Ленин в траурной рамке, и помнится, в который раз пожалел об отсутствии фотоаппарата.
Ленинград вообще поражал меня своей противоречивостью и странностью совпадений, с первого моего посещения. В 65-ом, во время белых ночей, отец, участник какой-то научной конференции, взял меня с собой. В гостинице место было только для него, не помогли ни уговоры, ни радужная бумажка, как бы случайно забытая в паспорте. После обхода отелей, названия которых будто списаны были из «Мистера Твистера», отец обратился к пролетариату – швейцару в засаленной на рукавах ливрее, от которого остро пахло «чесноковой» колбасой.
Поблуждав по непривычно прямоугольным перекресткам, мы пришли в темноватый дворницкий полуподвал. Неторопливый хозяин, лицо которого напрочь стерлось из памяти, тщательно оговорил условия проживания, особо подчеркнув, что чай будет всегда свежий, а «не спитой». Отец, как старший, был уложен в отдельную каморку со сводчатым потолком и без окон, запиравшуюся изнутри на шпингалет, приколоченный к щелястой дощатой двери. Мне было отведено место в общей, единственной жилой комнате на железной кровати с никелированными шарами.
К утру внук хозяина вытащил все до последней копейки деньги из висящих на спинке стула моих брюк.
Обнаружив это, мы, вместо запланированного посещения Кунсткамеры (а тогда билет в нее просто свободно продавался в неприметном окошке, а школьникам и студентам вход был почти бесплатным), пошли на поиски моей бывшей одноклассницы Веры, дочери коменданта общежития института советской торговли.
Адрес общежитие был – площадь Труда, 1, посредине между мостом лейтенанта Шмидта и Исаакием. Хозяйки дома не оказалось, с чемоданами в руках мы пошли на экскурсию по собору, вернулись… Ее все не было. Вахтерша пожалела нас и дала свой адрес. Усталые, мы притащились в указанные ею дом позади Сада отдыха, слева от Мариинского театра, позвонили. Надтреснутый старческий голос долго через закрытую дверь выяснял, кто мы, потом, лязгая цепочкой, дверь приотворилась, и плохо пахнущий небритый старик в бушлате и бескозырке с неразборчивой надписью на ленте, отказал нам в просьбе хотя бы оставить чемоданы до прихода хозяйки.
«Я только из Ленинграда – сказал он. – А там знаете как, оставит человек вещи, и нет его. А потом вдруг придут и спрашивают – чьи вещи, куда девал человека… Нет.»
Дверь захлопнулась.
Никогда не забуду ужас в глазах отца, когда он объяснял мне смысл происшедшего. Этот человек двадцать лет назад эвакуировался из блокадного Ленинграда, города, где людоедство стало одним из способов выживания.
Об этом я никогда раньше не читал и не слышал.
Совершенно измочаленные, мы вышли на Невский и… напротив знаменитого своими пирожными кафе «Север» встретили Веру!
Спустя много лет я работал несколько месяцев в ленинградском институте, проектировавшем атомный энергоблок и безуспешно разыскивал Веру, тогда уже работавшую художником у знаменитого Хуциева. Незадолго до отъезда я шел из сада отдыха, где любил в выходной поиграть в шахматы, взяв под трехрублевый залог потертую доску и почти на том же месте, напротив «Севера», догнал Веру, озабоченно несущуюся куда-то.