— Хочу тебя спросить, Крис, — начал я. — Тебе никогда не приходило в голову свалить отсюда к чертовой матери?
— Откуда отсюда — из института?
— Да, чувак, но я имею в виду из города тоже, понимаешь? Из Нью-Йорка. Сменить место жительства.
— Да не. Я, типа, сначала степень получу, а потом, может быть, и свалю. Не знаю, мне Нью-Йорк как бы правится. Такого места на свете больше нет, и, ты врубись, у меня ведь со Стефани и все такое — мы вроде как скоро поженимся.
— Я тебе вот что скажу, старик, — не сдавался я. — Я этот город уже видеть не могу. В натуре. В гробу я это все видел. И людишек здешних и улицы грязные и богадельню эту долбанную. Меня, чувак, все тут уже достало. Сливаться пора.
Я чувствовал, что он меня понял. Видно было, что слушал внимательно, к тому же я говорил простые вещи, но мне показалось, они его никак не затронули. В наши дни люди совсем отвыкли слышать речь, наполненную реальным смыслом. Как же мне это обрыдло.
— Да, я слышу тебя, МДР, слышу, — Крис произнес самую оригинальную фразу, на какую только был способен. Тут в глазах его появился характерный огонек оживления. — Эй! Не хочешь пойти сегодня в «Гантрис»? Я слышал, у них вечеринка, красивые телки, все такое. И напитки бесплатно.
Это был сигнал к моему отступлению. Вот из-за подобной тупости и бессвязного вздора я и ненавижу некоторых людей. Все, о чем сейчас говорят, это бары и доступные девочки. И место, которое он помянул, «Гантрис» — мерзкое заведеньице. Наглухо задраенное помещение, вроде ядерной подлодки, на углу Юнион-Тернпайк и 177-й стрит, где собирались бейсболисты и прочие дегенераты из тренажерных залов. Между прочим, скорее всего они до сих пор туда ходят. Я раньше по дурости играл в теннисной команде и помню, как буквально каждую ночь разные орангутаны из спортивных секций ходили туда, напивались в хлам и затевали драки друг с другом, как в первом классе. «Гантрис» рай для подобного дерьма — как раз подходящий для моего колледжа.
Так что я сказал Крису, что в ближайшее время меня в «Гантрисе» ждать не стоит, найду, мол, занятие поинтересней.
— Круто, оторвемся по полной, — ответил он, насмешив меня, поскольку из его реплики следовало, что из всего, сказанного мной, он не понял ни слова. Разговор, длившийся лишь пару минут, прекрасный пример идиотизма, с котором мне приходилось бороться изо дня в день. В большинстве случаев я разговаривал с людьми не дольше двух минут, но лишь потому, что никто не мог сказать чего-то более или менее зрелого и осмысленного. Вытянуть из кого-нибудь разумный ответ все равно, что рвать зуб.
Я распрощался с Крисом и ушел. Естественно, к долбаной двери мне пришлось продираться сквозь ряды теребящих мобильники недоумков. В тот день было холодно, а кампус был как обычно переполнен бездельниками. Разумеется, по пути к Клэппер-холлу, где было следующее занятие, мне пришлось пожать пятнадцать рук пятнадцатью разными способами. Сейчас пожать руку не такое простое дело, как раньше. Теперь это целая наука, в зависимости от того, чью руку жмешь, приходится следовать последним веяниям и нововведениям в области трюков и кручений. Наиболее продвинутые предпочитают сложные, продуманные комбинации. Представляете? Те, кто родился до семидесятых, наверняка считают наше поколение полными долбаками, и они правы, уверяю вас. Сомневаюсь, чтобы хоть кому-то из них приходило в голову, что он доживет до того дня, когда обычное рукопожатие станет старомодным.
Несмотря на это, в конце концов я добрался до Клэппер-холла. Пока я шел, руки и ноги совсем закоченели, байкерский кожан и джинсы не особо греют. Пара должна была скоро начаться, я решил подождать в пустой аудитории, сел и уставился в окно. Особого настроения торчать в колледже в тот день я, как вы понимаете, не ощущал. Я ненавидел это здание, хотя оно было единственным новым строением во всем чертовом кампусе. Спроектировал его явно какой-то баран, потому что, не имея внутреннего плана, понять, как пройти — даже если бы от этого зависела жизнь, — было невозможно. Я, по крайней мере, не мог. В общей сложности я сделал пять или шесть кругов, прежде чем нашел свою аудиторию, а обычно я посылал все к такой-то матери еще на третьем и шел домой, не достигнув цели. Впрочем, это строение чудесным образом гармонировало с предметом, который в нем преподавали, потому что этот курс я ненавидел больше всех остальных вместе взятых. Семинар был идиотским, типа британской литературы, хотя в любом другом университете это могло быть увлекательно. Но наш профессор был полный ноль. Он был таким жалким, уныло серым и смертельно скучным. Не помню уже, как его звали, но по сравнению с его семинарами даже гольф показался бы захватывающим зрелищем. Он не только заунывно бубнил себе под нос, но и выглядел как на похоронах. У него всегда был такой вид, будто перед лекцией он раздумывал, а не перерезать ли себе горло. Может, он так и делал, не знаю. Мало ему было того, что он профессор, так он еще и в литературные агенты записался, сам нам сказал. Просто отчаянный. И каждый раз рассказывал нудные истории, что обычно занимало минут пять, о том, как такие литературные агенты как он, на дух не переносят «незрелые молодые таланты». То есть этот кусок дерьма даже не почесался бы прочесть писателя, который раньше не публиковался. Какой же это был гнусный хорек! Ему давно уже пора было отбросить коньки и отправиться к чертям. Как, скажите пожалуйста, можно стать «зрелым талантом», если никто не даст напечататься? Господи! Никто же не рождается уже опубликованным! И этот удод был литературным агентом. Уже смешно!