Она рассмеялась, как придурошная, и спросила: «Кого-кого тебе надо проведать?!» Наверное, я был с ней слишком мягок.
— Пойду отолью, — сказал я. — Вернусь через минуту, поговорю с белым другом.
Она и на это рассмеялась, усилив поглаживания по бедру. «Странный ты, МДР. Давай возвращайся поскорее», — сказала она, имитируя южный акцент.
Удаляясь от стойки бара, я оглядывался назад, наблюдая, как она все глубже погружалась в дымовую завесу. Она совсем не сознавала, что делает. Мне необходимо было выскользнуть из этой ловушки, заполненной сигаретным дымом, латиноамериканской попсой и глупостью этой девушки. Чувствовал я себя полной развалюхой, глотку драло ужасно. Такое ощущение, что ее исполосовали наждачкой. Пришлось проталкиваться к выходу сквозь толпу. Я чувствовал себя слоном в посудной лавке, врезаясь во всех и вся на своем пути. Нестерпимо хотелось вырваться на улицу, на свежий воздух. Когда я наконец-то добрался до двери, мне пришлось протискиваться между двумя придурками, выяснявшими отношения не на жизнь, а на смерть.
— Дайте пройти, — сказал я, подойдя. Потом толкнул стеклянную дверь и очутился на свободе. Я весь вспотел в своем болотном пальто, поэтому разом ощутил холодный воздух и пошел прочь от «Луиса».
Несомненно, некоторые из вас разочарованы, что я не оприходовал эту хорькорожую тварь. Но это совершенно против моих правил. К тому же я не люблю девушек сорта сделай-лицо-сама или девушек, у которых настолько отсутствует достоинство, что без выпивки им веселиться невозможно. Меня больше интересуют такие, как потрепанная брюнетка богемного вида, о которой я только что говорил. Мне нужна девушка, которая подойдет ко мне, погруженному в собственное сознание, и долбанет стулом по башке. Потом, очнувшись, если я очнусь, я подойду к ней и в ответ тресну по башке какой-нибудь табуреткой. После того, как она встанет на ноги, мы изобьем друг друга в мясо, матерясь, крича и проклиная друг друга. А потом, не в состоянии двигаться от боли и одышки, мы оба расплачемся, попросим друг у друга прощенья и признаемся, что у нас общие заморочки. Кто-нибудь решит, что у меня явная склонность к садомазохизму, но это не так, уверяю вас. Схватка двух людей с одинаково воспаленным сознанием была бы чрезвычайно вдохновляющим делом.
Как бы то ни было, после бегства из «Луиса» никаких идей по поводу дальнейшего маршрута передвижений у меня в голове не было. После всего того количества дыма, которое я поглотил, сразу возвращаться в гостиничный номер не стоило. По идее холодный воздух должен был помочь. Не передать, насколько я был выбит из колеи. Не только тело трещало, как старик на велосипеде, но и голова просто раскалывалась. Сам виноват, знаю. Не стоило ходить в этот бар «Луис» в таком состоянии и настроении. Я перешел через дорогу к моему парку, но, не дойдя до него, заметил, что там копошится стайка крысоподобных хулиганов, а ввязываться в еще большие неприятности мне не хотелось. Поэтому я развернулся и пошел обратно мимо «Луиса». Не знал, куда иду, но плюнул и пошел дальше, несмотря на то, что на улице стоял дубняк.
Ночное Чикаго до боли напоминало ночной Нью-Йорк. Улицы были заполонены народом, вокруг сновали жалкие подобия людей с мобилами, было ветрено, очень холодно и очень неуютно. Воротник я поднял по самые уши, чтобы лицо не мерзло и чтобы не усугублять состояние и так расшатанного здоровья. Не могу сказать, сколько кварталов я так прошагал, но каждый переулок в Линкольн-Парк миновал фактически дважды. И, несмотря на то, что чувствовал себя хреново, не останавливался, поскольку сама мысль о возвращении в этот депрессивный отель выворачивала меня наизнанку. Я уже начинал жалеть, что въехал в этот отстойник. Он был ничем не лучше того, в Тинли-Парк. По сути, той ночью я был единственным человеком, прогуливающимся в полном одиночестве. Повсюду я видел компании студентов и обычных прохожих, ведущих себя, как безмозглые идиоты, кучу попрошаек и всякого отродья, ошивающегося по углам, но я был единственным, кто гулял сам по себе. Против чего я бы не особо возражал, если бы не чувство, что мне придется прошататься в одиночестве всю жизнь. На эту мысль наводила меня долбаная атмосфера этого города. Все эти огни и люди, все движение, такси и кофейни не создавали для меня того комфорта и чувства защищенности, на какое я надеялся. Только ухудшали состояние духа. Заставляли почувствовать собственную незначительность. Но я продолжал свой путь. Добрел до центра Чикаго, продолжая ощущать себя единственным человеческим существом на планете.