Миссис Уинкшип мне долго толковала о том, как много значит для продавца уменье громким и приятным голосом выкрикивать свой товар, и о том, что каждую вещь следует выкрикивать особенным голосом.
После этого разговора меня постоянно стал мучить вопрос: есть ли у меня музыкальный голос? Мачеха моя считалась хорошей певицей, я научился у неё нескольким песням и часто напевал их Полли совершенно верно, как мне казалось. Но кто знает, может быть мой голос, хороший для песен, окажется никуда негодным для выкрикивания рыбы или каких-нибудь плодов? Мне, во что бы то ни стало, хотелось избавиться от колотушек мачехи, а я не мог придумать для этого другого средства, как сделаться «лаятелем». Я несколько раз пытался кричать, подражая то тому, то другому разносчику, но никак не мог решить, хорош ли мой крик, и могу ли я приняться за ремесло, казавшееся мне таким приятным сравнительно с моей настоящей жизнью.
Раз, сидя на нашей лестнице с Полли на руках, я так задумался над этой мыслью, что малютка вывернулась у меня из рук и с криком покатилась по каменным ступеням. Миссис Бёрк услышала её крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, не позаботившись даже поднять ребенка, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне ногтями щеку. Потом она принялась бить меня кулаками и защемила мой нос между своим средним и указательным пальцами. Боль привела меня в бешенство. Я вырвался из её жестких рук и укусил ее за палец. Она вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от неё в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.
Глава VIII
Вечер на Смитфилдском рынке. Я чуть снова не попадаюсь в когти миссис Бёрк
Не знаю, преследовала ли меня миссис Бёрк. Выбежав из переулка Фрайнгпен, я не поворачивал назад и даже не оглядывался. Я пробежал мимо доброй миссис Уинкшип, и она, догадавшись по моему перепуганному лицу, что я бегу от большой опасности, прокричала мне: — Беги, Джимми, беги, спаси тебя Господи!
Из переулка я побежал по Тернмилльской улице и повернул к Смитфилдскому рынку. Я понимал, что на открытом месте миссис Бёрк легко может догнать меня, но в закоулках и узких проходах рыночной площади ей меня не отыскать.
День был не базарный, и площадь была спокойна и пуста. Я хорошо знал ее, так как часто играл на ней со своими товарищами; я помнил, что мальчики не любили ходить в «свиной ряд», и направился именно туда. Я влез на ступеньки одной закрытой лавки и принялся осматриваться кругом. Миссис Бёрк не видно было нигде. Мимо меня проходили незнакомые люди, не обращавшие на меня никакого внимания. Когда я вспоминаю теперь, каким я был в те минуты, меня удивляет, что я не возбудил любопытства прохожих. Правда, в этой части города было много бесприютных и оборванных мальчишек, но навряд ли который-нибудь из них выглядел таким несчастным, как я. Я заплакал, когда миссис Бёрк начала бить меня, я плакал все время, пока бежал, и теперь продолжал плакать, сидя на ступеньках. Я запыхался от сильного бега, и рыдал от боли и от злости, слезы мои смешивались с кровью из царапин, проведенных по моему лицу ногтями миссис Бёрк; волосы мои были всклочены, шапки на мне не было; мои босые ноги были все в грязи, куртка была покрыта дырками и заплатами. Вот в каком виде сидел я на ступеньках свиного ряда в теплый майский вечер.
Первые полчаса, даже может быть час, мои мысли были заняты одним: зная характер миссис Бёрк, я все боялся, что она притаилась где-нибудь в углу и вдруг набросится на меня. Я беспрестанно осматривался по сторонам, я пугливо прислушивался к каждому шороху. Но время шло, а моего врага нигде не было видно. Мало помалу я успокоился и, услышав, что на церковных часах уже пробило четыре часа, начал серьезно обдумывать, что мне делать. Идти домой? Нет, невозможно, она убьет меня. Теперь она может делать со мной все, что захочет: она покажет отцу свой укушенный палец, и он скажет, что мне достается поделом. Что я скажу в свое оправдание? Я укусил ее, это было гадко; кроме того я уронил ребенка. Мне велели сидеть смирно и крепко держать девочку, а я ее выпустил из рук, она ушиблась и, может быть, очень сильно. Бедная Полли! Она упала с ужасным стуком и криком, может быть, у неё переломаны теперь все кости! Может быть, оттого мачеха и не погналась за мной. Нет, нечего и думать возвращаться домой!
Но куда же мне деться? На улице стемнело; начали зажигать фонари, и сидеть в свином ряду оказывалось очень неприятно. Я пробрался до первого ряда рынка и там опять сел, стараясь как можно серьезнее обдумать свое положение. Чем темнее становилось, тем мне больше и больше хотелось есть. Я стал думать о том, что со мной случится, если я вернусь домой. Я припоминал самые сильные потасовки, достававшиеся мне, припоминал, какую боль я при этом чувствовал, предполагал, что па этот раз меня отколотят вдвое сильнее, и старался представить себе, в состоянии ли я буду перенести такое наказание. В конце концов я, кажется, убедил себя, что выдержу, как вдруг кто-то дотронулся до моей руки и, подняв глаза, я увидел перед собой господина, державшего в руке два пенса.