Конечно, много лет назад, когда он был еще сопливым мальчишкой, в том районе, где прошло его детство, пять футов восемь и три четверти дюйма и могли бы считаться приличным ростом, особенно если учесть, что вокруг жили только иммигранты из Неаполя, среди которых мало кто мог похвастаться особенно высоким ростом (кроме разве что Софи Лорен, а она, как подозревал Бенни, вряд ли бы обрадовалась, если бы ее причислили к этой группе населения). Но и ребенком он никогда не был особенно рослым.
Собственно говоря, только раз в жизни он мог отзываться о своих габаритах без иронии – это когда вдруг резко прибавил в весе, набрав сразу тридцать фунтов, но это было в те дни, когда то и дело приходилось угощаться в разных ресторанах. В те старые добрые времена друзья звали его Толстяк Бенни Нэпкинс.
Естественно, за спиной. Но длилось это недолго – только до того дня, когда он случайно услышал, как Энди Пизелли издевается над этим прозвищем. Вскоре с Энди произошел на редкость неприятный эпизод, после чего все друзья-приятели стали снова называть Бенни просто Бенни Нэпкинс, или даже Бен Нэпкинс, что ему нравилось больше.
Он ехал и улыбался. Солнце то и дело выглядывало из-за сплетенных над его головой ветвей деревьев, листья кидали дрожащую кружевную тень на ветровое стекло машины. Да, денек и вправду выдался чудесный, и сейчас Бенни был даже рад, что его разбудили и заставили вылезти из постели раньше, чем обычно.
В такой день, как сегодня, только полный идиот может чувствовать себя несчастным. Вспомнив до конца стишок, который с утра крутился у него в голове, он принялся перебирать в памяти все, что сегодня позволяло ему ощущать полное довольство собой. Причин для этого было немало – ему принадлежала чудесная квартирка на Двадцать четвертой улице, которую Жанетт Кей столь любезно соглашалась разделить с ним. А маленький загородный коттедж в Нью-Джерси, где он разводил кукурузу, такую сладкую, что даже при одном воспоминании о ней начинали ныть зубы? Был у него и прекрасный «фольксваген» 1968 года выпуска, который еще ни разу не доставил ему ни малейших хлопот, безмерно радуя Бенни тем, что всегда заводился с полоборота, даже зимой. Была у него и работа, не требовавшая долгих часов сидения в пыльной конторе и не отнимавшая так уж много времени, за которую к тому же совсем неплохо платили.
А сейчас он едет в Ларчмонт, на душе у него радостно, потому что день сегодня чудесный, а дорога в «Клены» – еще лучше.
Оставалось только придумать, как помочь Нэнни, но и это не проблема. Ему льстило, что из всех, с кем можно посоветоваться, она выбрала именно его, тем более что ему всегда нравилось ее слушать. Нэнни – истинная леди, леди до мозга костей, а голос ее, в котором все еще чувствовался мелодичный английский акцент, был нежным, как пение жаворонка.
– Маленький паршивец куда-то подевался, – сказала Нэнни.
Они устроились в гостиной возле большого мраморного камина. Гордость Гануччи – коллекция часов – украшала всю стену.
Часы стояли и на каминной полке, и по обе стороны камина (сейчас закрытого цветочными горшками). Все они безостановочно тикали, отсчитывая минуты и секунды, с треском швыряя их в комнату, будто искры от горящих поленьев. Было уже около одиннадцати. Няня сидела в строгом черном платье с крохотным белоснежным воротничком. Ее тонкие руки бессильно сложены на коленях. Страх, боль и растерянность искажали лицо.
– Давай начнем с самого начала, – предложил Бенни.
– Так это и есть начало!
– Да нет, скорее это похоже на конец. Когда ты обнаружила?..
– Ради Бога, извини, я так растерялась, просто голова идет кругом. Сама не знаю, что…
– Тихи, тихо, – успокаивающе сказал Бенни.
– Но ведь говорю же тебе – он пропал, а я чуть было с ума не сошла! Вот поэтому и позвонила тебе.
– Ну что ж, я, конечно, чрезвычайно ценю твое дове…
– …А не кому-нибудь другому, властям, например, – продолжала Нэнни. – Подумала, если я позвоню властям, мистер Гануччи уж непременно пронюхает, что стряслось.
– Ах вот как!