Грейс: Если я оставлю ее, мадам Гортензия оторвет мне голову.
Гэри: А если вы не уйдете, то я сам оторву ей голову. Да и вашу в придачу.
Грейс: Я как-то никогда об этом не думала. И что за соглашение вы имеете в виду?
Гэри: Я подразумевал такое соглашение, в результате которого вы выйдете отсюда вместе со мной, чтобы уже никогда не возвращаться назад. И вам больше никогда не придется выслушивать от мадам Гортензии указания, как вам быть и что делать.
Все это буду делать я.
Грейс: Что-то я не вижу особой разницы.
Гэри: А разница в том, что я – Кармине Гануччи.
Грейс: Ах!
Кармине Гануччи почувствовал, как в нем волной поднимается знакомое возбуждение. Вызвав звонком стюардессу, он спросил, не сможет ли она принести ему Алка-Зельтцер. Стюардесса говорила с английским акцентом, который отнюдь не способствовал взаимопониманию. Она сочувственно осведомилась, не страдает ли он от головной боли.
А Бенни Нэпкинс между тем постепенно начинал думать, что если человек с детства не был приучен ходить босиком, то задача взобраться на крышу по пожарной лестнице, даже при дневном свете, может оказаться для него непосильной. Что же говорить о том, когда приходится заниматься подобным делом ночью, в полной темноте, да еще когда все без исключения предметы, как нарочно, наотрез отказываются стоять прямо? От Нонаки пользы было мало. Пока они с черепашьей скоростью карабкались вверх по узким железным прутьям пожарной лестницы, прикрепленной к задней части дома, Нонака беспечно распевал «Хорошенький зонтик и веер». Добравшись до третьего этажа, они решили передохнуть, но тут какая-то леди, высунув голову в окно, чуть не столкнулась лбом с Домиником по прозвищу Гуру.
– О! – изумленно выдохнула она.
– О! – в тон ей ответил Доминик и прибавил:
– Софтбол, леди! – после чего невозмутимо продолжал взбираться на четвертый этаж.
За его спиной Нонака, вознамерившись приветствовать даму изысканным поклоном, едва не сорвался с пожарной лестницы, но, с трудом удержав равновесие, снова принялся во весь голос горланить ту же песню. А Бенни все гадал, сколько людей по ночам падают в Нью-Йорке с пожарных лестниц – больше ли, чем, скажем, с мостов, или нет.
Доминик с интересом заглянул в следующее окно.
– Узнал? – пропыхтел снизу Бенни.
– Вперед, – скомандовал Доминик. – Назад!
– Кто это? – На них с удивлением воззрился незнакомый мужчина в пижаме.
– Газовая компания, – бодро отрапортовал Доминик.
– А что, утечка газа?
– Да, утечка, – не стал спорить Доминик.
– Доброго вам вечера, сэр! – раскланялся снизу Нонака.
– И вам, – совершенно сбитый с толку, отозвался мужчина.
Нонака снова запел.
– А где ваши удостоверения? – строго спросил мужчина у Бенни, когда тот, пыхтя, прополз мимо его окна, явно собираясь карабкаться дальше.
– Внизу, в машине, – через плечо бросил Бенни.
– А, все понятно, – кивнул тот и задернул шторы.
Нюхалка Делаторе был твердо уверен в одном: пятьдесят тысяч зеленых – очень большие деньги. Впрочем, и все это знали.
Даже Артур Доппио в этом не сомневался. А еще Нюхалка надеялся, что если им повезет, то может быть… очень может быть, Артуру и удастся уговорить Нэнни расстаться с этими деньгами в их пользу. А еще он до сих пор наизусть помнил пословицу, которую крестная мать, качая его на коленях, часто повторяла ему в детстве: «Prendi i soldi е corri», что по-английски звучало примерно как «Бери денежки и тикай». И если пятьдесят тысяч долларов в его представлении были сказочной суммой, о которой если и мечтать, так только во сне, то двадцать пять зеленых в твердой валюте, то есть новенькими, хрустящими купюрами, казались ему вполне достижимой реальностью.
Стало быть, все озабочены тем, как заработать деньги – вопрос только в том, какую сумму кто-то считает достаточной для того, чтобы быть счастливым. Его незабвенная крестная благодарила Бога, если у нее в кармане было пять долларов, а на столе – большое блюдо макарон. Если учитывать тот факт, что с тех лет прошло немало времени, а также помнить о неизбежной инфляции, то придется признать, что Нюхалка был абсолютно прав, считая двадцать пять долларов справедливым вознаграждением за секрет, который, впрочем, уже был известен всем и каждому в округе, включая и Бенни Нэпкинса. Именно по этой причине он и отправился на поиски лейтенанта Боццариса, который в свое время пообещал ему эту скромную сумму, если Нюхалка снабдит его какой-нибудь свежей и интересной информацией.
– Могу я вам помочь? – спросил один из подчиненных Боццариса, заметив Нюхалку, который прохаживался в коридоре полицейского участка.
– Мне бы повидаться с лейтенантом, – сказал Нюхалка, – надо кое-что сообщить.
– Что именно?
– У меня для него информация, – объяснил Нюхалка.
– Ах вот оно что! – догадался тот. – Так ты дятел![10].
Нюхалка не потрудился ответить. Что ж, обиженно подумал он, оскорбляйте меня, оскорбляйте. А двадцать пять зеленых – это все же двадцать пять зеленых! Замкнувшись в высокомерном молчании, он терпеливо ждал, пока детектив разыщет лейтенанта Боццариса. Вдруг дверь кабинета широко распахнулась, и Боццарис собственной персоной, сияя улыбкой и радушно протягивая руку, вышел поприветствовать Нюхалку.
– Так-так, – пророкотал он, – вот так приятный сюрприз! – Обернувшись к детективу, стоявшему у него за спиной, он привычно рявкнул:
– Сэм! Две двойные порции кофе!
– У нас весь кофе вышел, лейтенант! – проревел тот в ответ.
– Вот, полюбуйся! – сокрушенно развел руками Боццарис. – В этом клоповнике даже кофе и того нет! Ну да ладно! Так что ты сегодня припас для меня, Нюхалка?
– Сведения об особо тяжком преступлении, – торжественно изрек Нюхалка.
В ту же секунду на столе у лейтенанта пронзительно заверещал телефон.
Добравшись до окна десятого этажа, когда они, можно сказать, были уже под самой крышей, Доминик вдруг присмотрелся и удовлетворенно кивнул:
– Вот она!
– Ты уверен? – спросил Бенни.
– Совершенно.
Трое мужчин, цепляясь за ступеньки, устроились под окном, жадно вглядываясь в окно. Темнота, казалось, сгустилась вокруг них, и все звуки вдруг обрели неведомую до сей поры четкость и стали куда слышнее, чем прежде. Ночь вдруг ожила – из полуоткрытого окна доносились звуки работающего телевизора, было слышно, как в туалете спускали воду, как где-то негромко смеялась женщина. Кто-то играл на фортепиано, а снизу, как из глубокого колодца, доносилось пронзительное стаккато громыхающих мимо переполненных автобусов и стремительно проносившихся автомашин. Нонака ностальгически полузакрыл глаза, вслушиваясь в звуки ночного города, и опять принялся мурлыкать ту же песенку.
Спустя несколько минут они толпой ввалились в квартиру.
Первым внутри оказался Доминик. Перевалившись через подоконник, он чуть было не сшиб стоявший возле окна торшер.
– Ш-ш-ш, – откуда-то сзади как змея зашипел Нонака.
– Ш-ш-ш, – вторил ему Бенни.
Подхватив Доминика подмышки, они поставили его на ноги, поправили торшер и долго стояли молча, ожидая, пока глаза немного привыкнут к темноте.
– Точно! – облегченно вздохнул Доминик. – Это та самая комната! Вон там кровать. А вон шкаф, с которого я и прихватил те часы!
– Тогда где же мальчишка? – прошептал Бенни.
– Понятия не имею, – тоже шепотом ответил ему Доминик.
Они застыли в темноте, прислушиваясь.
– Похоже, тут никого нет, – наконец прошептал Доминик.
– Откуда ты знаешь?
– Еще бы мне не знать, я ведь профессиональный домушник, ты что, забыл? Я точно знаю. Могу спорить на что угодно – квартира пуста. Тут нет ни одной живой души. Пошли, – скомандовал Доминик и щелкнул выключателем.
Бенни и Нонака, стараясь не дышать, проследовали за ним в коридор. Свет, лившийся сквозь приоткрытую дверь в спальню, выхватил из темноты ряд заключенных в рамочки абстрактных гравюр. Их было не меньше полудюжины, в основном выполненных в голубовато-зеленой гамме. Они неплохо сочетались с висевшей на стене картиной, изображавшей пожилую леди в тот момент, когда она набирала воду из колодца. Портрет был написан маслом. Возглавлявший процессию Доминик снова щелкнул выключателем. Висевшая под потолком люстра, кокетливо прятавшаяся за поддельным абажуром «от Тиффани», залила коридор изумрудно-янтарным сиянием. Лицо пожилой леди на портрете позеленело, словно в приступе морской болезни, а взгляд почему-то стал затравленным.