На противоположной от портрета стене, тоже в аккуратных рамках, висели фотографии четырех мужчин, которых Бенни Никогда не видел и о которых тем более ничего не слышал, В самом низу каждой рамочки красовались такие же аккуратные, как и сами рамки, медные таблички, по всей вероятности удостоверявшие личности джентльменов. Вблизи оказалось, что это и в самом деле так: на каждой табличке каллиграфическим почерком косой вязью были выведены их имена, вне всякого сомнения принадлежавшие весьма достойным и заслуживающим всяческого уважения личностям, – Гилберт Милстейн, Лестер Горан, Ричард Брикнер и Нат Фридленд. На стене над дверью в следующую комнату крест-накрест висела пара сарацинских мечей. Даже на почтительном расстоянии было заметно, что оба они остры как бритва. Доминик с видом дворцового факелоносца предупредительно щелкал выключателями, освещая им дорогу.
Пройдя под мечами, троица оказалась в следующей комнате.
Это была гостиная… или библиотека, а скорее всего, и то и другое. Впрочем, они так и не поняли, куда попали. Их ошеломило количество книг – от пола до потолка тянулись бесконечные книжные полки. Они занимали всю стену, обегая комнату, и тянулись по противоположной стене до самого окна. У окна, отчаянно стараясь ухватить хотя бы кусочек дневного света, робко проникавшего сюда оттуда, где шумела Вест-Энд-авеню, притулился письменный стол. Доминик зажег стоявшую на столе лампу, и свет ее выхватил из темноты пару ножниц, клеящий карандаш, рулон белой, плотной, как ватман, бумаги, пишущую машинку и бесчисленное количество скрепок, поблескивающих повсюду среди неровных обрезков бумаги.
– Все верно. Должно быть, это и есть то самое место, – сказал Бенни, усаживаясь на вращающийся стул. – Наверное, вот здесь, за столом, он и мастерил эти свои письма.
– Сцена преступления, – пробурчал Доминик, кивнув головой, и удобно устроился в кресле напротив.
Нонака, угрюмо осклабившись, прислонился плечом к стене рядом с неработающим камином. Ужасная мысль сверлила его мозг – не будет ни взломанных замков, ни выбитых дверей. И от этого на душе было горько и тоскливо. Было такое чувство, будто его обманули.
– Чудеса! – фыркнул Доминик. – Из всех квартир, которые я обчистил на своем веку, эта первая, где я вот так рассиживаюсь! Обычно-то все по-другому: туда, сюда, хвать, что плохо лежит, и давай Бог ноги!
– Да уж, – задумчиво протянул Бенни. – Стало быть, остается только одно!
– Это что же? – подозрительно спросил Доминик.
– Лететь в Неаполь!
– Правильно, – согласился Доминик.
Бенни кивнул и сунул руку в карман пиджака.
– Доминик, – попросил он, – у меня есть для тебя важное поручение. Вот этот конверт отвезешь в Ларчмонт, в дом Гануччи, и отдашь Нэнни, но только в собственные руки! – Вытащив на свет Божий один из пухлых белых конвертов, он с тоскливым вздохом взвесил его на руке, вдруг вспомнив, что в нем все-таки пятьдесят тысяч, и сообразив, что своими руками отдает эти деньги тому, кто, по его собственному признанию, был самым настоящим вором! И вдруг ему стало стыдно. Какого черта! – подумал он. – Скажи Нэнни, пусть с Божьей помощью попытается все-таки освободить малыша из лап этого кровожадного маньяка, – грустно сказал он.
– Аминь, – провозгласил Доминик.
Вся троица гуськом направилась к двери. Вдруг Нонака как-то весь подобрался, из груди его вырвался душераздирающий вопль «Храааааааааааах!» и кулак его, мелькнув в воздухе, будто пушечное ядро, с оглушительным треском впечатался в дверь возле самого замка. С треском полетели щепки. На лестнице какая-то заспанная женщина в бигуди изумленно вытаращила на них глаза, когда все трое молча продефилировали мимо.
– Что это было? – пролепетала она.
– Полиция нравов, – не останавливаясь, буркнул Доминик. – Плановая операция, мэм.
А в это самое время Лютер с мальчиком были уже в «Кленах».
Притаившись возле самого крыльца, они подняли головы к одному из окон первого этажа.
– Вот оно, – прошептал Льюис. – Там моя спальня.
– Ты уверен?
– Совершенно, – уверенно ответил мальчик.
– Ладно. Раз так, сейчас попробую подсадить тебя, – кивнул Лютер, – но вначале давай-ка снова вернемся к условиям нашего соглашения, идет? Ты ни единой живой душе не обмолвишься о том, где ты был в последние дни…
– Ладно, – согласился Льюис.
– …и никогда не станешь рассказывать, у кого был, понял?
Ты нас не видел, мы тебя не видели, идет?
– О'кей, – не стал спорить Льюис. – Послушайте, я бы и так не стал этого делать. К тому же мы с Идой подружились. Она – мой друг, понимаете?
– А я? – задетый за живое, спросил Лютер.
– Вы?! – хмыкнул Льюис.
Покачав головой, он водрузил ногу на подставленные ладони Лютера, вскарабкался на подоконник и легко спрыгнул вниз.
Прижав к уху телефонную трубку, Боццарис то и дело повторял «угу». Он висел на телефоне с той самой минуты, как, обменявшись рукопожатием с Нюхалкой, провел его в свой кабинет.
Невольно, просто по старой привычке прислушиваясь к разговору, Нюхалка в конце концов решил, что, скорее всего, звонят из полицейской лаборатории. Наверное, так оно и было, поскольку, кроме бесконечных «угу», лейтенант задал только один-единственный вопрос: «А что насчет пятен спермы?» – и снова посыпались «угу». Наконец он кивнул:
– Ладно, – пробурчал Боццарис, – вы с этим еще поработайте, а завтра утром я загляну, тогда и поговорим, – и бросил трубку на рычаг. – Прости, что заставил тебя ждать, Нюхалка, – сказал он, – но дела есть дела, ты же понимаешь. Не город, а сплошная клоака. Все насквозь прогнило, все куплены снизу доверху. Вот и приходится крутиться. А преступления ведь не выбираешь, верно? – Лицо лейтенанта расплылось в широкой улыбке.
Поставив локти на стол, он сцепил пальцы в замок и удобно устроился, положив на них подбородок. – Ну вот, теперь я тебя слушаю, – объявил он. – Так что это за тяжкое преступление, о котором ты собирался мне рассказать?
– А ваше предложение… насчет двадцати пяти долларов? Оно пока что остается в силе? – поинтересовался осторожный Нюхалка.
– Конечно!
– Речь идет о похищении ребенка!
Боццарис широко открыл глаза и удивленно присвистнул.
– Да ну? И кого же похитили?
– Сынка Кармине Гануччи.
С губ Боццариса сорвался протяжный свист. Вот уже второй раз за последние несколько дней с ним случалось одно и то же: достаточно было только упомянуть это имя, как приятный запах новеньких, хрустящих долларов защекотал ноздри и ударил в голову. В горле вдруг отчаянно запершило, и лейтенант с трудом подавил в себе желание раскашляться. И не только потому, что похищение сына самого Гануччи уже само по себе было событием весьма и весьма значительным – лейтенант прекрасно знал, что в этом случае сумма выкупа должна была стать почти астрономической. Просто похищение с целью выкупа, Да еще ребенка, само по себе было величайшим злом. А лейтенант был глубочайшим образом убежден в том, что борьба с этим самым злом и есть его основная, более того – святая обязанность. Более того, такой же обязанностью он считал и необходимость завладеть деньгами, коль скоро они получены нечестным путем, ведь даже ребенок знает, что грязные деньги никогда не расходуются на добрые дела, а, стало быть, в будущем послужат лишь тому же злу.