Начальник аэродрома колебался. Отправлять ли самолет дальше? На юге опускался туман – может быть, до самого ручья Нун, а то и до Джуби, и Джуби не отвечал на запросы. Ночь словно из ваты – как отпустишь в нее почтовый Франция – Америка? А этот пост в Сахаре не хотел делиться своей тайной.
А мы в Джуби, отрезанные от мира, посылали сигналы бедствия, словно тонущий корабль:
Сообщите сведения почтовом, сообщите…
Мы уже не отвечали Сиснеросу, донимавшему нас тем же вопросом. Так, за тысячу километров друг от друга, мы бросали в ночь безответные жалобы.
В двадцать пятьдесят все разрешилось. Касабланке и Агадиру удалось связаться по телефону. Да и радисты наши наконец поймали волну. Касабланка говорила, и каждое слово распространялось до самого Дакара:
Почтовый вылетит Агадир 22.00.
Агадир Джуби: Почтовый прибывает Агадир 00.30. Сможем отправить к вам?
Джуби Агадиру: Туман. Ждите рассвета.
Джуби Сиснеросу, Порт-Этьену, Дакару: Почтовый ночует Агадире.
В Касабланке пилот, щурясь на лампу, подписывал маршрутный лист. Только что, в полете, глазу почти не доставалось добычи. Счастьем было зацепиться взглядом за белую полоску волн, разбивающихся о границу земли и воды, – хоть какой-то ориентир. А сейчас, в конторе, все шло в пищу взгляду: ящики, листы бумаги, грубая мебель… Вот прочный, надежный мир, щедро предлагающий свое вещество. И совсем другой, опустошенный ночью, – там, за дверным проемом.
Бернис раскраснелся: ветер десять часов хлестал его по щекам. С волос капало. Он выбрался, упрямо жмурясь, из ночного мрака, как водопроводчик из подземного царства сточных вод, – в тяжелых сапогах, в кожаной куртке, с прилипшими ко лбу прядями. Он отложил ручку:
– Вы что же, хотите отправить меня дальше?
Начальник аэродрома хмуро листал бумаги.
– Будете делать что прикажут.
Он уже решил отменить вылет – а пилот решил на нем настаивать. Каждый хотел доказать, что судить только ему.
– Да ведь это все равно что засадить меня в гардероб с рукояткой газа, да еще глаза завязать, – и вперед, доставь мебель в Агадир!
Слишком он был полон внутренней жизни для мыслей, хоть мимолетных, о несчастном случае, – это для праздных душ; но уж больно его восхитил этот образ летающего шкафа. Мало ли на свете невозможного – а он все равно справится!
Начальник аэродрома приоткрыл дверь, чтобы выбросить в ночь окурок.
– Вон – все видно.
– Что видно?
– Звезды.
Пилот разозлился:
– Тоже мне звезды, трех штук не будет! И не на Марс же мне лететь – в Агадир.
– Через час будет луна.
– Луна, луна…
Эта луна его еще больше задела: когда это он дожидался луны для ночного полета? Что он, курсант-недоучка?
– Ладно. Решено, Бог с вами, – оставайтесь.
Пилот успокоился, вытащил припасенные с вечера бутерброды, стал мирно жевать. Он вылетит через двадцать минут. Начальник аэродрома улыбался, похлопывая по телефонному аппарату: скоро командовать взлет.
Все было готово – и в жизни наступил какой-то провал. Как будто время остановилось. Летчик застыл, чуть подавшись вперед, на стуле, черные от смазки руки зажаты между колен. Глаза устремлены в одну точку – на полдороге к стене. Начальник аэродрома наискось от него, с приоткрытым ртом, словно в ожидании тайного знака. Машинистка зевнула, подперла голову кулаком, сон постепенно вырастал в ней. Только сыпался и сыпался песок в часах. А потом вдруг раздался какой-то дальний зов – и будто снова запустили машину. Начальник аэродрома поднял палец: пора. Пилот усмехнулся, выпрямился, вздохнул полной грудью.
– Ну, счастливо!
Так порой в кино обрывается пленка. И все замирает, с каждым мигом неподвижность все тяжелее, словно обморок, – а затем жизнь начинается снова.
Сперва Бернису показалось, что он не взлетает, а лезет в холодную сырую пещеру, где грохот мотора отдается как рокот прибоя. Потом – что он просто потерял опору. Днем из синего неба, линии залива, округлых спин холмов строится прочный мир, на который можно положиться, – а сейчас его выбросило из этого мира в мир первых дней творения, где стихии еще буйствуют все вперемешку. Внизу равнина уносила последние города – Мазаган, Сафи, Могадор, переливавшиеся, как витражи. Потом мелькнули последние фермы – последние бортовые огни земли. Внезапно он ослеп.
– Вот как! Ну и влип же я.
Пристально следя за авиагоризонтом и высотомером, он стал снижаться, чтобы выйти под облака. Слабый красный свет бортовой лампочки сбивал с толку, он ее выключил.
– Что такое, я же выбрался – а все равно ничего не видно!