...Лежат, разомлевшие, никому ничем сейчас не обязанные, на траве; улыбаются; слушают блеянье кружащего в поднебесье бекаса; смотрят на прозрачно-синих стрекоз, толкущихся над родником... Славно!
- Знаешь, Володька?.. - Тесть привстает, садится, протирает очки толстенные линзы - мятым платочком, смотрит, часто помаргивая, вдаль.Знаешь, годов через двадцать кто-нибудь спросит: "А кто такой Иван Макарович был? И кто такой этот вот Володька?" А ему скажут: "Да это они родники благородили, ты что!.. Речке силу давали! Ты что!.."
Иван Макарович, довольный своей придумкой, тихонько смеется. Володя улыбается:
- "Благородили"!..
Теперь, когда тестя уже нет в живых, Зубарев ходит обустраивать родники один. Подкупил еще эмалированных кружек, поставил на сооруженную тестем полку - и берет по одной. РТС поутихла, работающих на ней поменьше, но моторы и агрегаты в бывшем колхозе (ныне товариществе) не перевелись вконец. Правда и то, что, по словам одного местного шутника, село "малость подзагорело", то есть там-сям, то в одном конце села, то в другом, появляются выходцы с Кавказа и из Азии. Промысел у них простой: загружают трейлеры местной дешевой картошкой или яблоками и гонят их в Москву.
Володя Зубарев - уважаемый в селе человек. Поначалу дивились на него: во, мол, дает! Как же, "из самой Москвы" уехал! А теперь - свой. Вопросов нет. И Даша рада, что так все сложилось. А то бы осталась на каком-то Мичуринском проспекте жить, ходила бы в толпе не нужная никому, не видная никому. А тут она - человек человеком. И за Володю рада: что бы он делал там, в Москве, после работы? Смотрел бы телевизор или пил с соседом водку. И Мария Акимовна не нарадуется на семью, на зятя. Идет из магазина, смотришь, то один, то другой скажет:
- Счастливая ты, Акимовна! И дочь путевая, и внуки хорошие, и зять работящий, смирный. Не то что мой... Зальет глаза - и пошел куролесить! Смирный, хороший зять!
- Смирный, - соглашается Акимовна. - Золото. Чистое золото.
"Смирный, смирный"... Так и прилепилось к нему прозвище - Смирный. Володька Смирный. Раньше, бывало, по-другому его кликали: Володька Москвич. А теперь вот... Но смирный - вовсе не значит, что он невеселый, тихонький. Случается им на свадьбе какой гулять с Дашей или на родинах... Распоется народ, распляшется... Тут уж и Володя Смирный выходит в круг. Прихлопнет-притопнет - и пошел! Руки птицами летают, ноги - так и сяк выделывают коленца!
- И где ты только плясать по-нашему научился? - спросит кто.
- А она сама меня носит! - улыбается, отряхивается Володька.
А кто - "она"? Неизрасходованная душевная сила? Земля? Цепкая мгновенная память? Или перешло к нему это умение от его воронежского деда? Такого же, как и он, долговязого, жилистого, черноусого? Но то, что "она" добрая, щедрая, родная, - несомненно.
Близко к полуночи, натолковавшись с Володей о житье-бытье и договорившись о совместной утренней рыбалке на омуте, я отправился спать. Племянник Саша, его жена и детишки, похоже, уже видят третий сон. Я завел будильник, поставил стрелку звонка на "четыре" и лег на диван. Сон не заставил себя ждать, и я поплыл куда-то на его ласковых волнах.
Какой-то шум разбудил меня; на светлой дощатой стене играли всполохи. Я отвернул край пестрой занавески и глянул в окно. В саду у Валентины Павловны, бывшей учительницы - свет фар, слышны какие-то крики. Проснулся и племянник, потом - его жена.
- Что за шум, а драки нет? - позевывая, пошутил племянник.
- Да фары вон... шум-гам...
- Пойдем посмотрим.
Скорым шагом идем наискосок по огороду; картофельная ботва холодно хлопает по голым ногам.
У задней стороны изгороди, у поля, стоит "КамАЗ", ярко светят фары. А в саду - крик, ругань.
- Я сказал тебе "уматывайся", череп раскрою!
А, да это же Володька Смирный!
Стоит в майке и трусах, с топором в руке. За его спиной беззвучно всхлипывает седенькая Валентина Павловна.
А перед Смирным стоят трое мужиков, правее - несколько мальчишек. Рядом с ними - штабель деревянных ящиков.
- Ухайдакаю, сказал!..
Подходим.
- В чем дело, Володь? - мельком глянув на мужиков и мальчишек, спрашивает Саша, племянник.
- "В чем, в чем"!.. Шастали по ничейным садам, а теперь вот и сюда добрались... И как их, чертей, к нам в село жить занесло?.. Их пацанье срывает яблоки. В ящики - в машину. Торгуют потом по городам! А теперь вот к Валентине Павловне! Побоится, мол, не выйдет из дома... Прибежала ко мне, плачет...
Саша глянул на незваных гостей, потом - на Валентину Павловну, на Смирного и негромко сказал:
- Шушера!.. Ты, Чингиз, ты, Алтын, ты, Амир! Собирайте своих пацанят и дуйте отсюда! И родину пора проведать, а?..
Все семеро - большие и маленькие - черными тенями пошли к машине. Один из них - может, Амир, а может, Чингиз - обернулся:
- Мы хотели потом заплатить деньги!
Рыбалка, ясное дело, расстроилась.
Прощаясь со Смирным, я вспомнил его, оскаленного, с топором в длинной, мускулистой руке, при свете немигающих фар, и не удержался от вопроса:
- А вдруг чего?.. Вдруг подпустят красного петуха?
- А ничего! Петух - птица летучая... Извини, Михалыч, что на омут не сходили. Так приезжай через месяцок, а? Мы ж сделаем все по-нашему, по-простому, а? На "Вернадского", говорил, живешь? Ну, в любом случае соседи!..
Шаляй-валяй
Дед мой, Иван Александрович, был хлебопашцем, солдатом Первой мировой, ссыльным на Северном Урале и - что тоже немаловажно - отцом девятерых детей, которые, став взрослыми людьми, не один десяток лет верно, с полной отдачей сил служили своему народу. Да, именно так: служили, а не работали через пень-колоду ради получения некой "зарплаты".
В межсезонье, когда поле отдыхало, дед - тогда еще мужчина в расцвете сил - немного промышлял скотом: объезжая дальнюю и ближнюю округу, скупал у мужичков овец, яловых коров и бычков и после убоя вез на базар уже готовый продукт - мясо. Такой промысел приносил ему какие-то копеечки, и семья не бедствовала.
И вот в какой-нибудь воскресный зимний день, повелев Евдокии Ивановне, жене, готовить большой обед, впрягал в розвальни рысака и ехал к братьям. Возвращался через часок подрумяненный морозцем и, может быть, стопочкой-другой водки. Братья и давние друзья Ивана Александровича вносили в дом полуштофы и шкалики, снимали полушубки и дружным кружком усаживались за стол. Обед... Чаепитие... Долгие беседы... Дед в такие добрые часы и минуты любил приговаривать: "Деньги пропьем не спеша...", имея в виду, конечно, не скопленную долгими трудами энную сумму, а неторопливость общения. Иван Александрович уважал людей, основательных во всем, занятых и на дух не переносил суетливых, забывающих о небе. "Э, шаляй-валяй!.." махал он пренебрежительно рукой, когда упоминали о таких. Может быть, именно за здоровую цельность характера его многие уважали и на фронте. "Бывало, забабахают германские пушки- бах-бах! А тут глядь - кто-то из офицерского блиндажа кричит, машет: "Эй, Иван Александрович! Беги сюда!" Не "рядовой такой-то", а "Иван Александрович" - так кричали. Посадят рядом с собой, себе по чарочке наливают и мне тоже чарочку. Пока германец бабахает, сидят, истории разные рассказывают, иногда и меня просили: расскажи, мол, что у вас там за места, какая, мол, семья... Слушали внимательно, когда о серьезном, а когда - о веселом, смеялись, конечно..."
И если кого не то что не любил, не уважал, а гневно презирал, то это воров. Увидит, скажем, вечером, как Василий Андреевич, механик автобазы, опасливо оглядываясь, выгружает из машины у своих ворот какие-то ящики, а его сыновья муравьишками утаскивают их во двор, увидит, пристукнет палкой о землю, плюнет: "Какой же ты, Васька, ненасытный!" - и перекрестится. А там глядь - другой сосед, тремя домами дальше, шофер Шурка и его жена перебрасывают доски из кузова прямо через забор... "Да-а,- скажет дед, кам-му-пис-ты!.. Шаляй-валяй". Он не стеснялся подойти, допустим, утром следующего дня к тому же Василию Андреевичу и в лоб спросить: "Что же ты воруешь, Василий Андреевич? Ты же партейный. Ты оберегать все должен. А ты?.." Странно, но Василий Андреевич даже не обижался. Слушает деда, слушает, а потом говорит: "Дед, раз я что-то где-то беру, значит, мне оно нужно или когда-нибудь будет нужно. А теперь послушай другое, о коммунистах... Вот ты, дед, украдешь сегодня, а что с тобой будет завтра? Правильно! Приедет милиция, потом - суд, тюрьма... А я взял... ну ладно, украл... Что будет со мной, если узнают? Вызовут на партбюро, пожурят как товарища по партии... ну выговор, ну строгий выговор... Меня партия не отдаст суду! Вот так, дед... А ты - "партейный, партейный..."".